Кристофер Фаулер - Темный аншлаг
Отец Элспет был не в состоянии обслуживать самого себя, не говоря уж о дочери-подростке. Среди коллег по театру он не обрел семью, и от алкоголя его голос огрубел. Элспет растили благожелательные билетеры, и, пока ее папа по вечерам дважды выступал перед публикой, ей было не до капризов. Пока они переезжали из одного промозглого зрительного зала в другой, трясясь от озноба в сырых костюмерных, выбивая блох из кроватей в меблированных комнатах, лицедействуя в выцветших костюмах перед немногочисленной аудиторией, это дитя сцены, вглядываясь в свой побитый молью, заплесневелый мирок, засомневалось в том, что страсть к театру – поистине тот подарок судьбы, о котором так любили разглагольствовать собутыльники отца.
Еще в детском возрасте Элспет осознала, что, раз ей не светит выступать на подмостках, она навсегда останется служить в театре. Наблюдая за тем, как отец репетирует в ложе, пустовавшей и постоянно зарезервированной для королевской фамилии (наверняка таковая есть в любом театре), она ощущала и те тягостные изменения, что наложило время на его актерскую игру. Двадцатые годы были нестабильны, но не столь скудны, как тридцатые. По мере того как мелел зрительный зал, отец пил все больше. Он терял форму и на сцене, то и дело забывал реплики, надеясь на подсказки суфлера, и был не раз освистан неумолимой публикой, избалованной кинохроникой. Новое искусство не оставляло места забывчивости. Кинематограф вытеснял изменчивость театрального зрелища. И никто не удивился, когда в конце концов он скончался, прямо в гриме и театральном костюме, проделывая трюк с падающими брюками – трюк, без которого не обходился ни один вечер.
Элспет не присутствовала на его похоронах; в это время шел дневной спектакль. Проходя разные стадии карьеры в шоу-бизнесе – от продавщицы программок до барменши за стойкой и ассистента режиссера, – она доработалась до нервного срыва и вернулась к должности администратора. Она была воспитанницей Вест-Энда, из числа преданного театру персонала, невидимого публике, но абсолютно необходимого. Стоило закрыться одному спектаклю, как начинались репетиции следующего, и каждая новая постановка становилась вехой в ее жизни, более значимой, нежели любая дата в календаре.
Лишь однажды, в пятнадцать лет, пережила она страстное увлечение: тогда, втолкнув Элспет в костюмерную, ее сделал женщиной мужчина, которого она видела лишь из прохода между рядами в партере. Он играл роль злодея в новой постановке «Мария Мартен, или Убийства в красной конюшне» и просто чмокнул ее в щеку, прежде чем натянуть штаны перед очередным выходом на сцену. Пока ее соблазнитель, подергивая усы, произносил тираду на театральных подмостках, а на рукавах его рубашки проступали пятна крови, пролитой в сражении при Кенсингтоне, ее сердце тоже обливалось кровью и слезами; и она укрылась за алой плюшевой темнотой театра, чтобы забыть о внешнем мире.
Театр не внушал ей страха. Это был ее дом, к тому же полный секретов, как в любой семье. Все счастливые моменты в ее жизни были связаны с ним. Стоило ей пройтись по коридорам «Паласа», как ее охватывало умиротворение. Не глядя на часы, она могла сказать, когда прозвучит получасовой звонок, даже находясь снаружи – перед фасадом театра.
Джеффри Уиттейкер был так же предан театру, так же невидим и необходим в его работе, как свеча зажигания для автомобиля. Он тоже был последним – и, как окажется, самым последним – выходцем из старинной династии театральных работников. Как помощник режиссера в труппе, он отвечал за административные вопросы, декорации, освещение, реквизит, здоровье и безопасность публики, за смену костюмов, работу прачек, гардеробщиц и плотников. Он знал, как убрать с накрахмаленного воротника следы горячего утюга, как установить целлофановый фильтр на прожекторе, как разжать пружины заклинившего люка и как не оплачивать счета, пока не придет выручка.
Как и Элспет, он не был женат, и, вероятно, женить его было невозможно, поскольку он был помолвлен со своей карьерой. Однако, в отличие от Элспет, половая жизнь у него была чрезвычайно бурная. Помимо интрижек с девушками из шоу он наведывался в частное заведение в Ист-Энде, где за умеренную оплату обслуживали его прихоти. Этот сброс сексуальной энергии позволял ему сосредоточиться на своей работе, не отвлекаясь на прелести танцовщиц во время репетиций. Его детство прошло под сводами кабаре «Эмпайр» и «Альгамбра», в стенах которых он помогал родителям готовиться к вечерним представлениям, и другого мира Джеффри не мог и помыслить. Краски за пределами театра тускнели, и небеса были не рисованными, а настоящими, что делало их неправдоподобными. В театре всегда следуешь сценарию. Вне этого мира были лишь неотрепетированные движения, несвоевременные выходы, невпопад выговоренные реплики.
Начало Второй мировой войны привнесло в герметично замкнутый мир Джеффри нежелательную эволюцию. Места свиданий переходили из рук в руки, теряли клиентов, рушились под бомбежками. Филантропия сменилась стремлением к быстрой прибыли. На первый план вышли боксерские матчи и вульгарные танцевальные шоу, призванные развлекать публику нового типа: не столь изысканную, более шумную, живущую одним днем. Теперь перед спектаклем в воздухе витало нечто неудобоваримое, нечто зараженное надрывным, истерическим хохотом, раздававшимся по вечерам из партера. Публика в зале вела себя менее сдержанно, а состав исполнителей уменьшился, поскольку большинство годных к военной службе мужчин ушли на фронт. Театр на Шафтсбери-авеню разбомбили, «Стрэнд» и «Сэдлерз-Уэллс» закрыли. Это напоминало игру «стулья с музыкой», и никто не ведал, когда же музыка может смолкнуть.
Но в душах Элспет и Джеффри все еще звучали аплодисменты зрителей их детства. Они перебивали звук горячей воды, булькающей в трубах, заглушали тиканье отопительных приборов, шум шагов художников за кулисами. Все это по-прежнему казалось им привычными отзвуками родного дома.
Но что-то поменялось безвозвратно. Еще в начале войны Элспет ощутила некое щемящее беспокойство, витавшее в ярко-красных проходах между рядами зрительного зала «Паласа». Восприимчивая к малейшим изменениям вокруг себя, она способна была почувствовать любые эмоциональные флюктуации в замкнутом пространстве театра.
Однажды поздно вечером, после спектакля, у нее возникло ужасное предчувствие и вся жизнь пронеслась перед глазами. Она никому не рассказывала о темном, испещренном рубцами существе, которое, казалось, крадется за ней по рядам бельэтажа, ползет по крутым ступенькам балкона. По окончании каждого спектакля страх усиливался: она никогда не знала, в котором часу чудовище может появиться – ведь в театре не существует дневного и ночного времени. Она была уверена лишь в том, что оно там присутствует, наблюдает и выжидает, что оно несет в себе зло и что должно случиться нечто страшное.
Стремясь спрятаться, она выскользнула наружу и устремилась в темную даль, ориентируясь по белым полосам на парафиновых фонарях, свисавших с защитных щитов на фасаде здания. «Палас» был ее обычным пристанищем, но в последнее время кто-то или что-то пыталось вытеснить ее оттуда. Она остановилась и посмотрела на окна между первым и вторым этажами; в одном из них (это было фойе для курения) промелькнуло страшное лицо, черты которого были столь перекошены, что его вряд ли можно было назвать человеческим.
Джеффри также видел безликую тварь, снующую между рядами балкона, бегущую вприпрыжку по длинному коридору, но не смог поверить своим глазам. Это все война, сказал он себе, тряхнув головой. Постоянное ощущение страха творит с тобой невесть что. В прошлом месяце крышу собора Святого Павла, повредив главный алтарь, пробила бомба. Многим это показалось ударом, направленным против самого Господа Бога. Если Гитлер – укрывшийся в своей норе дьявол, то, возможно, его прислужники уже перебрались через пролив и живут среди нас; и отчего бы им не выбрать столь безбожное место, как театр, дабы изводить невинных людей?
В воскресенье вечером Джеффри Уиттейкер сидел в своем кабинете и курил, но руки у него дрожали. Никому не удастся изгнать его из единственно понятного ему мира. В сорок шесть лет, убеждал он себя, он слишком стар для того, чтобы его свалил с ног нервный приступ. Мужчины вдвое моложе сражаются во имя его свободы, пусть даже он к ней не стремился. Он был добровольным узником театра, его строгостей, правил и ограничений. Его жизнь подчинялась режиссуре зачитанного сценария. Но в его мир закралось нечто непонятное, что не укладывалось в рамки спектакля. Трясущимися пальцами он вытащил из пачки еще одну сигарету и зажал ее между губами.
Вырвавшись за пределы театра «Палас», Элспет Уинтер ныряла в затемнение, как в омут, бежала по пустынным улицам города. В груди перехватывало дыхание, но она гнала себя вперед, в темноту, страшась повернуть назад. И все же тот дом, что воспитывал ее на протяжении стольких лет, было не так легко оставить. Ведь он был и ее владением, и за его пределами, по ту сторону светомаскировки, не было ни правил, ни порядка, ничего, кроме ужасающего света свободы.
