Олег Бажанов - Иванов.ru
— Бывала в Париже, — Юля подарила ещё одну загадочную улыбку.
Ужин удался. Ждать выноса блюд пришлось недолго. Французское вино Иванову понравилось. Юля часто улыбалась, и за эту восхитительную улыбку Иванов был готов сделать всё и даже больше! Он откровенно любовался своей спутницей. Чтобы не дать ей скучать, рассказывал забавные случаи из жизни и лёгкие анекдоты. Она отвечала красивым смехом. И он ловил себя на мысли, что эта молодая весёлая женщина совсем не походит на ту Юлю, впервые встреченную им три недели назад. Казалось, она просто расцвела, как майская роза под нежными лучами ласкового солнца. И он любовался…
Она что-то говорила. И он любовался…
Они танцевали. И он любовался…
— Спасибо тебе, Саша, что ты появился в моей жизни… — в конце вечера сказала она. — Удивительно, но мне с тобой хорошо…
Потом он повёз её домой. Цветы, заполнившие половину салона автомобиля, Юле очень понравились. Ведя машину, Иванов часто ловил на себе её счастливые взгляды.
На этот раз она пригласила зайти на чай. Он не отказался, с затаённым трепетом мечтая о том, что будет дальше…
Они долго сидели на кухне, пили чай с печеньем, и у них оказалось столько общих тем для разговора, что не переговорить и за всю жизнь. Но вначале он попросил очаровательную хозяйку ещё что-нибудь рассказать о себе. Иванов узнал, что живёт Юля в квартире, доставшейся ей от родителей. Не единожды она подумывала о том, чтобы поменять эту большую квартиру на меньшую, но память о родителях, о своём счастливом детстве и о погибшем муже не позволяла ей это сделать. Иванов рассказал свою жизненную историю. Они готовы были говорить ещё и ещё. Но разговор сам собой перешёл к работе. Они одновременно вспомнили о Ларисе. Заговорили о правилах безопасности и о конспирации. И когда стрелки на часах показали четыре утра, Иванов, заставив себя сделать это, поднялся из-за стола и, попрощавшись, поехал к себе. Она его не удерживала, но по её глазам он понял, что может остаться, если хочет. И он хотел этого! Хотел остаться, хотел обладать Юлей, потому что ощущать присутствие этой женщины, видеть её очаровательную улыбку, глаза, слышать её голос стало для него потребностью! Но он любил жену и дочь, и имел перед ними обязательства. И как бы ни складывались обстоятельства, Иванов очень дорожил семьёй и хотел быть вместе с ними. Но хотел, чтобы рядом была и Юля… Это было бы, наверное, несложно сделать. Но всё-таки это было выше его сил! И он боялся признаться даже сам себе в том, что может однажды потерять контроль, сорваться, потому что страсть вместе с образом красивой темноволосой женщины уже безрассудно и бесповоротно вселилась в его душу…
Нужно было уходить. И Иванов уехал…
Возле подъезда своего дома он ещё долго не выходил из машины, с тоской и грустью думая о самой очаровательной и желанной женщине на свете. Иванов понимал: стоит ей сейчас позвонить, и он бросится обратно к её ногам, как верный пёс к своей хозяйке. Поэтому и не шёл домой…
Сидя в машине, Иванов достал из портфеля чистый листок бумаги и написал:
Ты для меня навсегда недотрога,Пьёшь кофе в кругу весёлых друзей,Для жизни так мало, для смерти так многоОдной лишь прекрасной улыбки твоей.Есть много знакомых, друзей очень много,Не будет конца телефонным звонкам.Ни мать, ни жена, но для всех недотрога,Была ты доступна не многим рукам.Я рядом с тобою один между прочих,И образ твой милый в душе на года,И без тебя холодны мои ночи,Но разум мне вновь говорит: «Никогда!»Тебе бы смотреть на меня чуть построже,Но рядом с тобой, от тебя в сторонеЯ взгляд твой ловлю и мне жутко до дрожи:Не ты ли сама грустишь обо мне?
Он не писал стихов со времени гибели Наташи…
Он сам позвонил ей через несколько дней после того, как из отпуска вернулись Лена с Наташкой. Стараясь говорить понятно, — что у него плохо получилось, — он признался Юле в том, что не спит ночами, что думает о ней и дома и на работе, и просил лишь о дружбе. Юля, мудро оценив сложившуюся ситуацию, по-доброму пожурила Иванова за трусость, и посоветовала ему не переживать по её поводу. На дружбу она согласна.
Иванов немного успокоился. Он стал встречаться с Юлей. И чем больше он узнавал её, тем интересней по-человечески она становилась ему. Юля в совершенстве владела английским и французским языками, неплохо знала литературу и не только русскую, ориентировалась в моде, интересовалась искусством, являлась завсегдатаем театров, была знакома с некоторыми столичными артистами, любила музыку, сама играла на фортепиано и имела массу поклонников. Иванов мог говорить с ней на любые темы и всегда восхищался кругозором этой всесторонне развитой женщины.
Он взял за правило два раза в неделю нарушать устоявшийся уклад Юлиной жизни. И она находила для него время, отставляя на эти дни своих друзей и поклонников. Они ехали за город или гуляли по Москве.
Иванов радовался тому, как складно всё получилось: в семье порядок, и отношения с Юлей складывались нормально. Но иногда он улавливал в глазах ставшей дорогой ему женщины скрытое беспокойство, ощущал возникающее вдруг напряжение, будто от какой-то старой боли. Обычно такое бывает тогда, когда, как говорят в народе, на душе лежит тяжёлый камень. Сколько раз в течение какого-нибудь очередного вечера улыбка Иванова разбивалась об отрешённый, отсутствующий взгляд Юли. Он несколько раз пытался завести на эту тему разговор, но она не хотела говорить с ним об этом. И он не спешил.
Но однажды Юля сама попросила Иванова отвезти её за город на кладбище. Иванов подумал, что она хочет навестить могилы родителей и мужа.
— Саша, ты должен знать, — уже в машине тихо сказала она ему, — поэтому, пожалуйста, послушай…
Видимо, на этот разговор решиться ей было нелегко — голос выдавал волнение. Она говорила, не делая пауз, как по заученному, лишь иногда запинаясь на каком-либо слове. Иванов не перебивал.
— Когда умирала мама, я ходила на восьмом месяце беременности, и тут пропал муж. Мама всю жизнь работала врачом, а ушла из жизни от рака, не успев стать бабушкой. Отец умер на два года раньше от инфаркта. Он был профессором, преподавал экономику в институте, — Юля говорила, а Иванов вёл автомобиль и слушал её, не поворачивая головы. — Мама после смерти отца сразу слегла, но ещё долго болела. Операции не помогли. Только маму похоронила, а тут через три дня другой удар — нашли тело мужа. Думала — жить не буду. А ребёнок ещё… Теряла сознание. Подруги оказались рядом, не дали ничего с собой сделать, вызвали «скорую». В больнице держали на системах. Отпустили домой только мужа похоронить. Сами похороны почти не помню. Очень было плохо. Помню, какие-то люди подходили, что-то говорили. А я происходящее не воспринимала, понимала только, что в железном ящике передо мной лежит мой Женя. И что этот ящик надо обязательно открыть, Жене там плохо. А мне он нужен. Живой. Почему все мешают, не слушают меня? Я и умоляла, и кричала. На кладбище, когда Женю стали в яму опускать, кинулась на гроб и потеряла сознание. Сил уже не осталось. Совсем никаких. Что-то кололи каждые два часа. Этой же ночью начались схватки. Всё-таки живого родила. Мальчика. Килограмм семьсот граммов. Его тогда поместили в камеру для недоношенных детей. Тоже кололи всего. Все сомневались, что будет жить. Разве могла я тогда родить нормального ребёнка? — тихий голос Юли звучал ровно, без эмоций, а по спине Иванова катился холодный пот. Не отрывая взгляда от дороги, Иванов нашёл сухую безвольную ладонь сидящей рядом женщины и сжал в своей. Она не ответила.
— Мы с Ванюшкой — я так в честь деда сына назвала — остались одни на всём белом свете. А что я могла одна с больным ребёнком? Кто бы нас кормил? — через некоторое время снова заговорила Юля. — Друзья мужа помогли продать машину. Это были хоть какие-то деньги на первое время, а они были так нужны. А тут ещё эта история с маслобойней… Потом из-за границы вернулась подруга — Лариса. Стала помогать. Мы с ней ещё в школе очень сдружились. Нас так и звали — сёстрами. Лариса ведь настоящая — чёрная. Это она после стала волосы красить под блондинку. А так мы с ней очень похожи. Лариса предложила сотрудничать с одной «фирмой». А что мне оставалось? Тогда мы с Ваней из больниц не вылезали. Катастрофически не хватало денег. Я уже чуть было и библиотеку не продала. И покупатель сам меня нашёл и почти уговорил. Но в последний момент подумала, что родительский дом — святое. А Ваня вырастет, и не так одиноко ему будет на свете жить, когда меня не станет. Не стала продавать книги. Но надо было идти куда-нибудь работать. А я на себя в зеркало боялась смотреть — такая страхолюдина стала. Видел бы ты меня тогда: худая как швабра, вся облезлая с синяками под глазами. Краше в гроб кладут. Решила выйти на прежнее место — юристом в частную компанию. Хорошо, что один из начальников всегда ко мне был неравнодушен. Взяли по его просьбе. Пошла работать, а на сиделку для Ванечки всё равно не заработала. Понимала, что больного ребёнка в домашних условиях не потяну. Как я мучилась, прежде чем решиться отдать его в дом ребёнка. Все подушки проревела. И подружка моя хорошая Лариса — рядом. Вместе сидим и воем в два голоса. Лариса тогда вообще ко мне переехала. Нянчилась со мной, а у самой ещё муж был… Вот так и отдали мы Ванечку… Отдала, и как часть себя там оставила. Поначалу даже думала руки на себя наложить — сил моих совсем не осталось! Опять же Лариса уберегла от петли. А потом стала в церковь ходить. Может, чем-то прогневила я Бога, что он меня так наказывает? Молилась… Молилась… и снова помогла Лариса. В прокуратуру устроила… и на «фирме» хорошие деньги пошли. А Ванечка через год умер…