Остров пропавших девушек - Алекс Марвуд
Как-то раз Мерседес видит, что Донателла стоит у столика, из-за которого совсем недавно встали посетители, сжимая что-то в ладошке и хмурясь.
— Что случилось? — спрашивает она и подходит ближе, чтобы посмотреть.
В руке сестры американский доллар. И даже не один, а два.
Никаких зарплат в ресторане, вполне естественно, нет, ведь на доходы от него существует вся их семья. Поэтому два американских доллара — это событие.
— Странно, — говорит Донателла, — такое случается уже в третий раз.
— Они просто их забыли?
— Да нет, — отвечает она, — когда они уходили, я хотела вернуть им доллары.
— А они что, не взяли?
— Нет! Это-то и странно. Лишь отмахнулись от меня и сказали: «Это тебе!»
— Типа подарка или чего-то такого?
Донателла согласно кивает.
— Иностранцы такие чудные.
— Это точно, — говорит Донателла, засовывает деньги в лифчик и добавляет: — Только папе ни слова. У меня есть уже пять долларов.
В свой выходной она отправляется в новую аптеку, покупает черную краску, которую надо мазать на ресницы специальным ершиком, и бутылку пепси-колы для сестры. Мерседес единолично ее выпивает в бабушкином саду, считая, что в жизни еще не пробовала ничего вкуснее.
Пока из моря вырастает порт, на скалах поднимается целый город. Огромный отель с фонтаном в вестибюле. Жилые дома с балконами — сначала один, два, три, затем пять, затем пятнадцать. Plasa, которая вскоре обрастет магазинами, и канатная дорога, соединяющая ее прямо с пристанью для яхт, чтобы богатеи не утруждали ножки. Мерседес учит новые английские слова и фразы, которые в школе им никто даже не думал преподавать. High-end. Six-star. Premium luxe. Bidet. Перерезая путь пешеходам, в конце Виа дель Дука появляется исполинский сверкающий ресторан: стеклянные стены и терраса с видом на пристань и океан. Серджио с блеском в глазах часами наблюдает за тем, как его строят.
— Я должен поговорить с el duqa, — произносит он с таким видом, как будто общался с ним уже не раз, — им нужен будет управляющий.
— У нас уже есть ресторан, — возражает на это Ларисса, — и ты и там будешь готовить чужакам еду и убирать за ними дерьмо.
Но она видит, как его взгляд темнеет, и замолкает — его взбучек ей и без того хватит на всю оставшуюся жизнь.
На восточном утесе вырастает величественный дом с внушительным видом на все Средиземноморье. Стеклянные двери до потолков и собственная башня. По слухам, его выкрасят в желтый цвет. Такое даже представить невозможно! Желтый дом! Но вскоре Кастеллану запруживают подмастерья: они обдирают до голых камней фасады, шлифуют их, заново штукатурят и каждый из них красят в свой цвет — один в желтый, другой в бирюзовый, третий в розовый, оттенка лосося.
«Красиво, — говорит молодежь. — Наша столица окрасилась всеми цветами радуги!» Solteronas при этом поджимают губы, а старики говорят, что с таким же успехом они могли бы жить в Италии.
А Мерседес все растет, растет и Донателла, Ларисса становится все печальнее и злее. А после того как остров успевает трижды отметить День святого Иакова, начинают прибывать люди-с-яхт. И вместе с ними, в то лето, когда Мерседес двенадцать, девочка, которая изменит всю ее жизнь.
12
Дом их бабушки когда-то был римской гробницей. Хотя после смерти Гелиогабала его дворец утех сровняли с землей, а камни побросали в море, остальные особняки никто трогать не стал. Их превосходные фундаменты, мозаичные полы, подвальные помещения для печей (великолепные кладовки!), канализация, бани, сады во внутренних двориках и резервуары для дождевой воды — слишком хорошие, чтобы практичные люди крушили их в угоду историческим обидам, — легли в основу города Кастеллана.
А через пару сотен лет здешнее римское кладбище — небольшая вереница квадратных увенчанных куполами строений с прекрасным видом на море, выстроившихся вдоль скал, — утратило мистическую таинственность. Местные где-то прилепили к склепам по комнатке, где-то поставили перегородку, под шумок выбросили с утесов в воду бренные останки и устроили маленькие дома там, где когда-то покоились мертвецы. Этот крохотный квартал взирающих сверху на город лачуг был особенным и в другом отношении. Поскольку кладбище существовало задолго до того, как к власти пришли герцоги, это единственные здания на острове, которые находятся в частной собственности. На остальной территории в случае смерти арендатора имущество автоматом возвращается к герцогу, и покинутая семья обязана обратиться к нему с прошением переоформить аренду на кого-то из них. Чтобы обременить еще одно поколение долгом за дом, за который платили все предыдущие. Но дома на кладбище попросту переходят от хозяина к наследникам, и хотя в них нет ни водопровода, ни канализации и они не имеют никакой ценности (ценность появляется, когда у населения есть деньги) — на острове эти дома имеют очень высокий статус.
Свой дом мать Лариссы завещала внучкам, прекрасно видя, куда дует ветер с ее зятем.
Мерседес находит Донателлу на старой кухне — сестра плачет, привалившись к стене и поджав под себя ноги.
— Боже мой, Донита! — восклицает Мерседес, стремительно опускается на пол и обнимает ее. — Ох, kerida.
Когда она касается щекой лица сестры, та болезненно морщится. Синяк от отцовского кулака скоро будет виден, еще немного, и сначала заплывет, а потом почернеет глаз. Донателле уже пятнадцать, а каждому известно, что девушку этого возраста надо наказывать, дабы уберечь ее от ада. Так было, есть и будет.
Протянув руку, Мерседес кончиками пальцев касается ушибленного места. Донателла шипит.
— Больно?
Ей самой только двенадцать, поэтому отец, наказывая ее, обычно не поднимается выше ягодиц. Тут ему пока не нужно демонстрировать solteronas свою сильную руку. Мерседес знает, что ее час еще настанет, но в данную минуту лишь смотрит в гипнотическом ужасе на то, как плохо сестре.
— А ты как думала, конечно, больно, — рычит Донателла.
— Погоди, я сейчас, — говорит Мерседес, вскакивает на ноги, находит на привычном месте на полке над каменной раковиной тупой кухонный нож и выходит на солнечный свет.
У двери, пробив себе путь через побитую временем мозаичную плитку, растет большое старое алоэ. Девочка отрезает пару дюймов его побега, снимает кожистый покров с твердыми, как камень, колючками, обнажает кусок нежной сочной мякоти, возвращается в дом, протягивает его сестре.
— Держи.
Донателла берет его, прикладывает к щеке, опять морщится и прижимает сильнее.
— Бедная моя, — сочувственно произносит Мерседес. — За что он тебя так?
— Ни за что, — отвечает Донателла, и из ее глаз опять катятся слезы. — Ни за что!
— Ты наверняка что-то натворила, просто так не наказывают.
— Заткнись, — говорит Донателла, — подожди, придет и твой черед.
— Но, если бы ты делала, что велено, он бы не злился на тебя, — стоит на своем Мерседес. Убеждение, что бездумно передается из поколения в поколение.
— Даже если он несет чушь? — кривит губы Донателла.
Мерседес непроизвольно чуть дергает головой. Чушь? Конечно же, нет, он же их отец.
— Если бы он велел тебе сунуть руку в чан с кипятком, ты бы его послушалась?
— Да хватит тебе, он не стал бы
