Черный дом - Михаил Широкий
Да, теперь многое было ему понятно. Теперь он знал правду, во всяком случае ту её часть, которая касалась непосредственно его. Но это знание отнюдь не облегчало его положения, оно ничем не могло помочь ему, скорее напротив – своей беспощадностью и беспросветностью оно лишало его последней, может быть, ещё слабо теплившейся в нём надежды – ни на чём, впрочем, не основанной – на спасение. Ныне же от этой надежды, вернее, от её жалких обломков, не осталось ни крупицы. Она угасла, как крошечный огонёк свечи в густой тьме, испарилась, точно капля воды в горячем песке. Раздавленный безнадёжностью и отчаянием, Гоша уронил голову на грудь и застыл в унылом оцепенении. Холодная, смертная тоска стиснула ему сердце. Оно замерло и болезненно сжалось, он едва ощущал его слабое, еле уловимое биение.
И у него мелькнуло вдруг в мозгу, что, быть может, для него было бы лучше, если бы оно остановилось сейчас и он тихо, без борьбы и мучений, возможно, даже не осознавая этого, ушёл бы из жизни, будто уснув покойным, беззаботным вечным сном…
Однако едва эта мысль дошла до его сознания, он испугался её. Он словно почувствовал прикосновение смерти. Он встрепенулся, резко вскинул голову и стал быстрыми движениями, насколько это было в его силах, растирать себе грудь, стараясь вновь заставить биться замершее, схваченное мертвящим холодом сердце.
И только когда ему удалось это и оно, как ему показалось, начало стучать ровнее и чётче, он немного успокоился. И одновременно попытался взять себя в руки, собраться с мыслями, трезво, без нервов и истерик всё обдумать и решить, все ли возможности для спасения исчерпаны, все ли пути к избавлению отрезаны, нельзя ли всё же, несмотря ни на что, ни на какие трудности и препятствия, выбраться из этой передряги, которая грозит, ни больше ни меньше, самой его жизни. На карту поставлено слишком много, чтобы можно было просто поднять ручки кверху и сдаться без всякого сопротивления на милость победителя. К тому же в настоящем случае, – он ясно отдавал себе в этом отчёт и не тешил себя глупыми надеждами, – ни о какой милости, ни о каком снисхождении и пощаде не могло быть и речи.
Гошино лицо при этом слове – «милость» – искривила горькая, ненатуральная улыбка, больше похожая на гримасу. Слишком уж нелепо и абсурдно, как жестокая, издевательская насмешка, звучало оно применительно к данной ситуации. Перед ним снова возникло из ниоткуда злобно ухмылявшееся, искажённое ненавистью лицо Алины, которое он уже совсем не находил красивым и привлекательным; сейчас оно казалось ему почти безобразным, отвратительным, пугающим; это было лицо ведьмы, дьяволицы, какого-то демона в женском обличье. Теперь он просто диву давался, как всего несколько часов назад он мог быть очарован, ослеплён, покорён ею настолько, что, не раздумывая, не сомневаясь, ни на секунду не заподозрив ничего дурного, не задумавшись о возможных последствиях, пошёл – да нет, буквально полетел за ней, точно на крыльях! – по первому её зову, так легко позволив увлечь себя в искусно расставленные для него сети.
Впрочем, эти сети были расставлены не только для него и он был далеко не первый, кто попался в них. Ведь, по уверениям Алины, до него здесь побывало несколько человек, кажется, четверо. Такие же случайные прохожие, как и он, соблазнившиеся броской красотой молоденькой очаровательной незнакомки и отправившиеся по её приглашению, полные самых радужных надежд и ожиданий, к ней в гости, в заброшенный чёрный дом на окраине города. И всех их здесь, по-видимому, ожидал одинаково «тёплый» приём: сначала удар дубиной по голове, потом продолжительный глумливо-насмешливый монолог словоохотливой хозяйки, очевидно, получавшей дополнительное удовольствие от общения с потрясёнными всем происходившим, запуганными, сломленными физически и морально пленниками, которым оставалось только одно – слёзно молить своих мучителей о жалости и пощаде. Мольбы оставались без ответа; по всей видимости, они лишь раззадоривали, распаляли ещё больше Алину и её подельника, усиливая и обостряя испытываемое ими во время этих сцен извращённое наслаждение.
Итак, их было четверо. Его предшественников, его собратьев по несчастью. Любителей красивых доступных девушек и случайных, ни к чему не обязывающих связей, решивших приятно провести вечер в обществе обольстительной юной красотки. И всех их ждало здесь одно и то же. Всех их постигла одинаковая участь. Все они, по словам Алины, погибли. И не просто погибли, а, – она не раз подчеркнула это, с особенным удовольствием возвращаясь к этому снова и снова, – погибли в мучениях, после долгих изощрённых издевательств, моля о смерти как о величайшей милости и избавлении от мук!
Едва подумав об этом, Гоша вздрогнул, как от удара током. На лбу у него опять выступила испарина, а по телу пробежала всё усиливавшаяся дрожь. В глазах у него помутилось – замелькали яркие разноцветные круги и какие-то причудливые, неестественно изломанные фигуры. Мысли в голове начали мешаться, подавленные диким, нечеловеческим страхом. В какой-то момент ему показалось, что он сходит с ума…
Сделав над собой огромное усилие, он снова попытался успокоиться, унять бившую его дрожь и привести мысли в порядок. Охватив голову руками и зажмурив глаза, он принялся слегка раскачиваться взад-вперёд, тихо постанывая и едва слышно бормоча что-то. Он сам не смог бы определить, что именно он говорил себе: это была не связная, осмысленная речь и даже не отдельные слова, а невразумительный, беспорядочный поток звуков и обрывков слов, похожий на лепет младенца или, скорее, на бред мертвецки пьяного. Он как будто заговаривал, гипнотизировал себя этим бессмысленным, нечленораздельным бормотаньем, как мать убаюкивает разволновавшегося или испуганного чем-то ребёнка.
Однако это слабо помогало. Хотя бы немного успокоиться, овладеть собой у него не получалось. Всё его тело по-прежнему сотрясала лихорадочная дрожь, сердце болезненно сжималось в груди, голова то словно горела огнём, то окутывалась ледяным холодом, от которого
