Александр Бородыня - Крепы
— Так мы с вами запутаемся, — сказал он. — Давайте все-таки по порядку. И хорошо бы чаю выпить или еще кофе.
Я послушно вышла на кухню и сварила еще две порции кофе. «Памятник архитектуры, — размышляла я. — Получается, что все чудеса в этом городе происходят только потому, что за всю его историю в нем ничего не сломали, не разрушили и не сожгли. А ведь действительно, в старых городах это случается. Бывает, что, блуждая ночью, человек попадает на какую-нибудь несуществующую улицу. Точно-точно — дома даже лежит фотография такой улицы. В Питере ночью меня фотографировал первый муж. Там мощенка вместо асфальта и старинные бронзовые фонари. Мы потом все пытались найти это место, но так и не нашли. Фотографию показывали — и сколько раз нам говорили, что такого места в городе просто нет!»
Наполняя чашки, я опять ощутила какой-то запах, но это был не аромат цветов — скорее, пахло духами, причем дешевыми.
«Но Питер — его все-таки ломали. Многое сохранилось, а многое и уничтожено. Если фасады целы, то внутри-то уж точно все перекроили…»
— Совершенно верно вы поняли, Арина Шалвовна, совершенно верно, и кофе отличный варите.
— А вы читаете мои мысли?
— Не совсем так, просто немножко чувствую будущее, минут на пять вперед. — Все-таки он был очень приятным собеседником. У него были крупные зелено-карие глаза, и он часто моргал.
— Ну, слава Богу, а то я подумала, что вы еще и телепат. У вас здесь все знают будущее?
— Только усопшие.
Я устроилась поудобнее. Теперь я слушала его и старалась не перебивать.
— Первые из нас появились в городе в начале прошлого века, иначе говоря, мы перестали умирать — только не подумайте на медицину! Мерли, мерли — человек все-таки не камень — от несчастного случая, от чахотки, от холеры, от старости. Покойного отпевали, закапывали, ставили крест, и триста лет все было в порядке: никто с кладбища не возвращался. Видимо, произошло какое-то накопление в стенах, в культуре, что ли? Нельзя сказать, чтобы умершие восстали из гробов, — знаете, как бывает в фильмах ужасов: с пустыми глазницами, могильной пылью на щеках и грязью под ногтями. Ничего подобного. Просто человек возвращался к себе в дом, откуда его перед тем вынесли вперед ногами, и на следующий же день шел на работу. Он помнил о том, что умер. Он также отличался от живого человека, но отличия здесь весьма условны — они больше эстетические, чем физические. Умерший отличается от неумершего, как отличается, например, новое здание от старого: иная архитектура, иной стиль, камень все такой же крепкий, а доски уже — чистая труха. Первыми восстали из мертвых, так сказать, люди незаменимые: полицмейстер, забывший сдать ключи от казематов, хозяин мануфактуры, обеспокоенный разгильдяйством своего сына, архитектор, не достроивший мост, поэт, стремившийся сделать исправления в своей главной поэме. В общем, первыми вернулись люди активные, нужные, а за ними потянулись и все остальные. Прошлое во всей его полноте, во плоти и крови покинуло пределы кладбища, где сохранялось весьма компактно, и, подобно демографическому взрыву, обрушилось на маленький провинциальный городок.
— Практическая магия? — спросила я.
— Ни в коем случае. Мы предполагаем, что все, напротив, глубоко научно. Природа неисчерпаема, а наука развивается, увы, очень медленно. — Он развел руками. — И если в моральных вопросах мы уже собаку съели, то существуют физические законы, до которых еще не докопались.
— Но вы-то докопались? — спросила я.
— Огорчу вас: в том-то и дело, что нет. В теории кое-что ясно, но практическая наука пока бессильна. Имея столь богатый материал, мы изучаем факт нашего существования как некое физическое явление. Но с тем же успехом рыбак может изучать девятый вал, выйдя в море в утлой лодчонке: и любопытно ему, и в удовольствие, а все равно ведь утонет — той же волной и накроет. Так и у нас.
— Значит, у вас стихийное бедствие? — спросила я.
— А это как посмотреть. — Он взял со стола семечку, сдавил ее между пальцами и отправил себе в рот белое ядрышко. — Может, бедствие, а может, и фантастическое везение…
Кромвель перестал щелкать клювом и обиженно глянул на Михаила Михайловича. Тот было взял еще одну семечку, но положил ее обратно.
— Значит, вам повезло, господин призрак?
— Действительно, есть что-то общее с призраками, — задумчиво согласился он. — Но призраки — редкость, они бесплотны — дуновение воздуха, случайное, краткое видение в темном зале, где свершилось злодеяние, а мы вот, будьте любезны, вполне из плоти и крови, продукцию в три смены выпускаем, пьем, спим, все как полагается…
Когда в комнату вошла немолодая женщина в халате и тапочках, я совершенно не удивилась. Волосы женщины были накручены на бигуди. Она взглянула на меня и сказала:
— Павлик, ну-ка быстро ужинать! Ну, куда же ты запропастился?!
Вероятно, я успела привыкнуть к неожиданностям, и меня не удивило то обстоятельство, что эта женщина вошла в квартиру незамеченной и даже умудрилась переодеться и накрутиться. Вместе с ней в комнате появился и окреп резкий, неприятный запах дешевых духов.
— Добрый вечер, — сказал Михаил Михайлович. — Вы уж извините нас, задержались немножко.
— Да что вы, что вы? Какие тут извинения!.. Такое серьезное дело… вы же не для себя, вы же для всех нас, я понимаю… Вы сидите, сидите, не беспокойтесь! Но где же Павлик? — Она осмотрелась. — У него ангина, я вскипятила молоко, а он спрятался.
— Вот видите, как неудобно получилось, — громко прошептал Кириллов, наклоняясь ко мне через стол. — Здесь, оказывается, ребенок болеет. Нужно нам с вами, Арина Шалвовна, куда-нибудь перебраться.
— Если нужно, то давайте, — так же шепотом согласилась я. — Мы полетим? Или, может быть, пойдем сквозь стены?
— Нет-нет, вы все перепутали. Перемещаемся мы, как все люди, ногами. Проблема, скорее, во времени. Оно у нас, у призраков, — он улыбнулся, — немножко другое. Кроме того, теперь ночь, везде или спят, или работают. Мы могли бы с вами посидеть в кафе, но уже поздно, все закрыто. Впрочем, есть ночное кафе для шоферов. Сделаем так. Вы сейчас выйдете по улицу и пройдете, никуда не сворачивая, два квартала. Это будет первый переулок направо, там я и буду вас ждать.
Вот только что он сидел передо мной в кресле, застенчиво улыбался и моргал своими зелено-карими глазами, и вдруг его не стало. Он просто исчез. В открытую дверь я увидела, что пропал и дождевик с вешалки. Мокрые следы его ботинок тоже испарились с ковра. На месте Кириллова в кресле сидел мальчик с перебинтованным горлом. В руках он держал стакан с молоком.
— Мама, здесь пенка плавает! — писклявым голосом вдруг сказал мальчик. — Я не буду пить!
— Ну как не стыдно, — сказала я. — Выпей сейчас же!
— А вы, тетенька, мне не приказывайте! — возразил он. — У меня родная мама есть, пусть она и воспитывает.
Я оделась и вышла на улицу. Ярко горели фонари, их было множество, и они поражали своим разнообразием — от тяжелых чугунных (в граненых стаканах таких фонарей маслилось белое пламя) до современных, мягко выгибающихся белой дугой, с мощной лампой, закрытой оранжевым фильтром. Еще несколько часов назад совершенно пустой, город теперь был просто набит людьми. Если бы не все происшедшее, я бы решила, что попала на большой карнавал, вроде венецианского. Но только здесь все было русское: крестьяне в лаптях и домотканых рубахах, монахи. Мелькали шубы, валенки, сапоги, волчьи шапки; прошла мимо, постукивая, инкрустированная тросточка. Я обратила внимание на мужской кожаный ботинок на пуговках. Спешили бабы в широченных юбках. Непричесанные дети в дырявых рубашках палками гоняли по тротуару консервную банку. И нищие, нищие — никогда я не видела столько нищих, и каждый как пародия на свое время. На углу я остановилась и долго рассматривала проститутку в надвинутом на бровь берете с пером: приподняв край шелкового платья, она выставила напоказ ножку в чулке. Эта чудачка мне даже подмигнула.
«А может, город и не был пуст, может, я просто их всех не видела, пока не проснулась во сне? Ведь теперь я проснулась во сне. Заснула в цветочном аромате, упала на диван… И проснулась».
Щурясь на фонари, я пыталась припомнить ту больницу, ту другую жизнь, жизнь с другой памятью, где я умерла.
Увлекая за собой открытую коляску, по мощенке процокала лошадь. Железные подковы высекали из камня искры. С шумом прокатилась большая желтая машина, сверкнули в глаза и исчезли ее оправленные в никель фары.
«Интересно, — подумала я, — а как же животные? Лошади, например? Что-то не видела я сегодня утром ни одной лошади».
V
Рядом с дверью здесь тоже, почти как и везде, была мраморная табличка: «Ночное кафе для водителей. Памятник культуры и архитектуры. Охраняется государством». У самой двери стоял грузовик с нелепым железным кузовом — машина из тех, что я видела и раньше, до пробуждения.
