Эрик Харт - Озеро скорби
Чарли понятия не имел, сколько они так простояли. Возможно, две минуты, возможно десять; неожиданное видение нарушило его чувство времени. Дрожащие крылья пчел словно собирались поднять ее над землей. Он чувствовал, как душа его стремится к ним, к девушке и пчелам, и стремится вперед силой желания. Он мог бы поклясться, что под ногами у нее был воздух, что земля отстояла от них на чудесный миллиметр, тоньше, чем паутинчатое крыло пчелы.
Когда пчелы, похоже, ею насытились, они улетели так же постепенно, как и появились. Еще мгновение она стояла с закрытыми глазами, словно удерживая в памяти ощущение тысяч крошечных ножек на коже. Потом она вздрогнула, крепко себя обхватила и глубоко вздохнула, этот вздох был подобен тому, который, как казалось Чарли, могла испустить женщина, только что оставленная любовником. Потом она опустила руки вдоль тела и открыла глаза. Чарли с удивлением узнал лицо девушки, вернувшейся на землю с неведомых высот. Это была Брона Скалли, дочь их ближайшего соседа. Кто-то подрезал ей длинные волосы — может, именно поэтому он не узнал ее раньше. Во всей округе только Брону люди жалели больше, чем его. Говорили, что у нее не все в порядке с головой… но он знал, что то же самое они говорили про него. Чарли хотел приблизиться к ней, понять, что она только что испытала. И одновременно с какой-то мягкой, неотвратимой грустью он знал, что никогда этого не сделает. Он знал это точно так же, как знал, что это и было третье странное происшествие, которого он все время ждал.
Глава 8
Красное вино водоворотом закружилось в стакане, а Урсула Даунз наблюдала за осадком, пока крутившаяся жидкость замедлялась и успокаивалась. Вода в ванной почти остыла, а она уже добралась до дна бутылки. Она взяла бутылку и налила себе еще; осталась всего лишь пара дюймов. От резкого движения вино в стакане заплескалось, и несколько капель попало в воду. Урсула наблюдала, как темно-красные кольца погружались все глубже, постепенно уменьшаясь, пока не исчезли вовсе. От вина голова стала тяжелой. Она откинулась назад, прислонив стакан к намыленным грудям.
Урсула вспомнила взгляд Оуэна Кадогана сегодня днем. Наверное, ей не стоило смеяться, но он был так жалок. Он не мог понять, почему она не желает начать с того места, на котором они остановились прошлым летом, и возобновить лихорадочные совокупления, о которых он уже наверняка начал думать как об их «романе». Надо было признать, что ей нравилось смотреть, как менялось его лицо, когда она предлагала что-то чуть более рискованное, чем то, к чему он привык. Но с какой стати он решил, что она опять к нему вернется? Их отношения, если их вообще можно было так назвать, основывались на физиологической потребности, и ни на чем больше. Нельзя было даже сказать, что им нравилось общество друг друга. После сегодняшнего она готова была поклясться, что на самом деле он презирает ее, так чего же ему было надо? Оуэн не знал, что для нее все изменилось. Теперь у нее были другие перспективы, не просто очередной записной женатик, которому иногда хотелось гульнуть с кем-нибудь помоложе и поталантливее в постели, чем его жена.
Но у нее и кроме Оуэна проблем хватало. Сегодня произошла куча всего странного, почти столь же странного, как второе тело с кожаной веревкой на шее. Команда не втягивалась в работу. Может, ей это казалось, но среди дипломированных археологов с каждым годом, похоже, становилось все больше чокнутых. Рейчел Бриско с каждым днем становилась все более угрюма и непредсказуема. И зачем, интересно, Чарли Брейзил сегодня рылся в картах раскопок в офисе? Она вошла и застала его врасплох, и хотя он и притворился, что интересуется раскопками, все было не так просто. Он всегда слишком интересовался их делами. Урсула часто видела, как он забирается на маленький холм за ее домом или бродит по малым болотам вокруг Иллонафулла. Он там ночевал или что-то еще его привлекало? Все вокруг говорили, что у Чарли с головой не все в порядке, но Брейзил был далеко не дурак. Она выяснит, что он ищет.
А встреча с Норой Гейвин оказалась интересной. Урсула призналась себе, что поймала кайф, пожимая ей руку и вспоминая вчерашнюю встречу с Кормаком Магуайром. Она никогда не могла удержаться от того, чтобы не подколоть людей вроде Кормака. Интересно, жалел ли он когда-нибудь о том, как сложились между ними отношения? Урсула давным-давно бросила о чем-либо сожалеть. В сожалении не было будущего.
Она поставила стакан на пол и начала чистить ногти щеточкой, но через несколько секунд бросила это занятие. Все бесполезно; ногти останутся черными, пока она отсюда не уедет. Иногда ей казалось, что торф проникал ей в поры, просачивался в микроскопические трещинки на ее коже, наполняя ее темнотой. Ей до смерти осточертели эти болота, она устала от работавших здесь людей и унылого съемного жилья. С ума сойти — два лета подряд в той же самой кошмарной дыре, что и много лет назад! Она-то надеялась, что к этому времени достигнет в жизни большего. Ну, она хоть настояла на отдельном жилье — а почему и нет, если «Борд на Мона» платит? Коммунальный образ жизни команды, общие кухня и туалет неописуемо угнетали Урсулу, наверное, потому, что она слишком долго жила так каждое лето. Может, в следующем году в это время она будет где-нибудь, где не идет дождь десять месяцев в году. Она ненадолго расслабилась и позволила себе вообразить солнце и жару, белый песок, лазурную воду. Слишком много она старалась об этом не думать, чтобы не сглазить.
Урсула капнула на губку гелем для душа, вспенила его и потерла жесткой губкой по тыльной стороне шеи, груди и плечам. Вдруг перед глазами у нее снова встал образ этого второго мертвого тела в болоте, его неподвижность, давно погасшая искра жизни. Она внезапно четко осознала, что если слишком долго здесь задержится, то загасит свою собственную искру, зальет ее вечным дождем. Она хотела гореть как можно ярче и не испытывала ничего, кроме жалости и презрения, к тем, кто душил свою жизненную энергию из страха, как бы чего не вышло или, хуже того, из ложного чувства морали.
Урсула знала, что была аморальной личностью в любом смысле этого слова. Но понятие морали мало что для нее значило. Если сама вселенная была аморальна, почему существа, живущие по ее правилам, должны отличаться? Вот у силы тяжести, например, нет никакой морали, она просто существует. И элементы из атомов складываются без всякого внутреннего смысла и моральных суждений. Почему у одного набора частиц должна быть большая внутренняя ценность, чем у любого другого? Урсулу возбуждала эта холодность, твердая физическая субстанция мира. Все остальное — это просто сентиментальность, прикидывающаяся моралью.
Она опять намылила губку и стала мыться дальше, вдруг почувствовав возбуждение от прикосновения грубой губки к намыленной коже. Потом губка прошла по верху шрама, шедшего по всей ее спине. Любовники иногда спрашивали о нем — это обычно значило, что они считали, будто имеют право на интимные знания о ней. Всякий раз, когда это происходило. Урсула старалась больше этого человека не видеть. Это было единственное ее правило. Она не выносила любопытства в сексуальном партнере; оно казалось ей особенно нестерпимой чертой. Только одна живая душа кроме нее самой знала, почему она избегала химчисток и не выносила запах перхлорэтилена.
Давным-давно, когда она была еще ребенком, она пошла на исповедь, чтобы избавиться от этого грязного чувства, от которого никак было не отмыться. Священник велел ей рассказать все. Она послушалась, чувствуя комок в горле, когда пришлось описывать, что сделал с ней ее отчим. Она стояла на коленях, невинно ожидая отпущения грехов, даже когда услышала участившееся дыхание по другую сторону решетки. До нее лишь постепенно дошло, что старый священник возбуждался, слушая ее, представляя себе запретное, получая извращенное удовольствие от ее страха и стыда. Он называл ее «дитя мое». Ублюдок. Гребаный больной идиот. Она ушла на середине исповеди. Она больше не верила в добро и мораль. Они просто не существовали, а люди, которые верили в это, обманывались. Урсула вытерла единственную слезу, стекшую по щеке, этим же жестом стирая и эту сцену из памяти.
Она сделала еще один глоток вина, зачаровано наблюдая, как жидкость льнет к стенкам стакана. Она сказала Кормаку правду — плевать она хотела, какой сбор урожая она пила; но, может, это изменится. Десмонд Куилл сказал, что научит ее разбираться в винах, и, может, она позволит ему это.
Надо было признать, что Куилл совсем не относился к ее типу мужчин. Прежде всего, он сам ее добивался. Когда они впервые встретились на приеме в музее весной, Урсулу поразил жесткий блеск в его глазах, сила его рукопожатия. Десмонд продолжал смотреть на нее сквозь толпу, и когда они опять столкнулись в баре, он обнял ее одной рукой за талию и сразу увлек за дверь в ожидавшее такси. Урсула даже не спросила, куда он ее увозит, и когда такси остановилось около георгианского особняка, последовала за ним внутрь, прямо по лестнице в его спальню. Они не сказали друг другу ни слова. Воспоминания об этой первой встрече до сих пор возбуждали ее. Они с Куиллом во многом были похожи. Он был, наверное, лет на тридцать ее старше, и в нем не было ни капли виноватого отчаяния ее обычных партнеров. С ним Урсула ощущала себя прозрачной, как ни с одним другим человеческим существом — словно он мог видеть прямо сквозь нее, до самых костей; словно ему были известны все самые темные мысли, что занимали ее существование. Десмонд никогда не спрашивал о шраме, но часто водил по очертаниям поврежденной кожи, словно по карте ее души.
