Брижит Обер - Четверо сыновей доктора Марча

Нет, я не болен, я знаю. Я хорошо себя чувствую, и с головой у меня все в порядке. Меня не лихорадит. Почему ты не убила меня, Шерон, почему? Ты сжимала мою голову в руках и колотила ее о пол, паровой котел шипел… Почему ты не убила меня? А ты, Зак, почему ты на это смотрел? Мне больше не хочется вести этот дневник, мне вообще ничего не хочется, я раздражен, слишком раздражен, я всех вас ненавижу!

Отчет за прошедший вторник:

2 часа дня: прибыли копы. Я чувствую, они что-то подозревают. Они спросили, не ездили ли мальчишки куда-нибудь в последнее время. «Нет», — ответила Старуха, поджав губы. А я вдруг выпалила: «Как же, мэм, они ездили в Демберри». Она резко перебила меня: «Да нет же, Дженни, не в Демберри — они ездили к своей тете в Скоттфилд». Я промолчала. Для того чтобы попасть в Скоттфилд, нужно проехать через Демберри. Коп записал все в блокнот. Все эти ежедневные записи надоели мне до тошноты. Пирожные, чай — и копы отвалили.

5 часов дня: пока все ходили покупать рождественскую елку, я поднялась наверх, чтобы забрать магнитофон. Да уж, даже смерть Шерон не отбила у них охоту к развлечениям. Одновременно я бегло прочитала новые странички из его дневника и положила их на место нарочно скомканными. Это только начало.

11 часов вечера: я собираюсь прослушать магнитофонную запись и изложить свои впечатления. Устанавливаю минимальную громкость. Нужно купить наушники, которые рекламируют по телевизору. Незаменимая вещь для подобных случаев.

Отчет о прослушанной записи:

Слышно, как открывается дверь. Потом чьи-то шаги по ковру. Кто-то открывает дверцу шкафа, которая слегка скрипит. Звуки едва слышны. Очевидно, он трогает шубу…

Ага, вот оно… Шорох бумаги. Он расправляет страницы. Потом скрип пера — он пишет чернильной ручкой… Останавливается. Он часто останавливается — должно быть, размышляет между фразами. Дышит все тяжелее. Должно быть, занимается теми гадостями, о которых рассказывал… О, он что-то говорит!

Я отматываю пленку назад и слушаю снова: он говорит очень хрипло, почти шепчет: «Привет, Дженни, это я». Он повторяет это дважды, медленно, и начинает тяжело дышать, почти задыхается, что это с ним? Ах, какая я дура — конечно, о-ля-ля, тяжело ему приходится! «Шлюха!» Он произносит это отчетливо, уже не детским голосом, а скорее голосом какого-то ужасного монстра, который рычит: «Шлюха!»

До этого голос у него был шипящий, мученический — такой звук издает скрученное отжатое белье, которое резко встряхивают. Теперь он успокаивается, хрустит пальцами, глубоко вздыхает, снова складывает бумажные листки, выравнивает их. Затем — звуки быстрых шагов, стук закрываемой двери. Наша захватывающая передача «Убийцы в прямом эфире» окончена.

Теперь, по крайней мере, я знаю, что это действительно голос сумасшедшего, а не кого-то притворяющегося сумасшедшим, чтобы напугать меня. Голос монстра, спрятавшегося под маской молодого человека, с ужасным голосом, ужасными желаниями, ужасными намерениями. Монстра, почти полностью уничтожившего того славного паренька, каким он когда-то был.

Завтра в восемь часов мы отправляемся на кладбище. Отец Шерон тоже будет там (мать все еще в больнице — у нее перелом тазовой кости, и она не может двигаться).

Я приняла решение: я отвечу на его вызов. Нужно принять его игру, чтобы суметь победить его. Отец говорил мне по поводу дзюдо: «Нужно воспользоваться силой противника. Сделать вид, что помогаешь ему, чтобы вывести его из равновесия». Но сам он никогда не занимался дзюдо…

Чудесная прогулка на кладбище. Следы похоронной процессии на белом снегу. Море цветов, толпа людей — как все это печально, бедная семья, столько несчастий сразу! Мы выглядели безукоризненно — такие красивые, такие вежливые, словно четверо юных новобрачных. Обрученных со смертью. Все четверо такие сильные, но такие бледные, неподвижно стоявшие в течение всей церемонии…

Мама совсем обессилела, мы ее поддерживали. Папа во весь голос пел церковные гимны.

Были здесь и родители Карен. Похоронить собственную дочь им показалось недостаточно — они пришли посмотреть, как хоронят чужую! Был и отец Шерон — в кресле-каталке, сопровождаемый медсестрой, которой пришлось сделать ему укол. И двое полицейских, расследующих дело об убийстве Карен. Последнее мне не слишком понравилось.

Но, не считая этого, все прошло хорошо. Я чувствовал, как мне на волосы падают снежинки. Я это очень люблю. Гроб осторожно опустили в могилу. Он был из светлого дерева, как и у Карен, — прекрасный белый гроб для девственниц…

Мы склонили голову в знак скорби и сострадания, и священник завел свою обычную болтовню. Дженни тоже стояла с опущенной головой — плакала, конечно, только ради того, чтобы продемонстрировать всем свой красный распухший нос. Все-то ты плачешь, Дженни. Хочешь, я изо всех сил сожму тебя в объятиях, чтобы утешить?

Небо было совершенно черным. Горели фонари. Я не слишком люблю фонари — думаешь, что вечер, а на самом деле утро. Словно настала тьма египетская, о которой говорится в Библии, и мне захотелось, чтобы все поскорее закончилось. Я, как и остальные, зачерпнул горсть снега и бросил его в могилу. Снег упал на крышку гроба — шлеп, и все. Шерон под землей, она никогда оттуда не выйдет, ей никогда не исполнится ни восемнадцать, ни двадцать, она навсегда останется такой, какой была, со своим заливистым смехом и черными волосами, запертая в гробу, абсолютно прямая… Интересно, в чем ее похоронили — в красной лыжной куртке?

Потом мы ушли. Проходя мимо могилки бедного Зака, я увидел, что мама бросила на нее печальный взгляд. На могилке были свежие цветы. Мне захотелось их растоптать. «Холодновато», — сказал папа. «Какой печальный день!» — отозвалась мама. «Бедная девочка», — подхватил Марк. «Просто не верится», — добавил Кларк. «Вы видели ее отца? — спросил Джек. — Бедняга!» — «Она была такой хорошенькой», — вздохнул Старк.

Вечером, пока они пили аперитив, я поднялась наверх. Новая запись в дневнике уже появилась. Я написала поверх нее: «Ты ведь очень любил Шерон, правда?» — и быстро ушла. Посмотрим.

Ненавижу это гнилое место, ненавижу этот холод и тишину. Особенно тишину, которая мешает услышать крики. Такое ощущение, что ничто не поможет защититься и любая попытка заранее обречена на провал… Просто удивительно, как по мере заполнения тетради улучшается мой стиль. По крайней мере, мне так кажется. Ведь всегда приятно поговорить о себе.

На похоронах я плакала. Чувствовала, как слезы замерзают на щеках. Четверо мальчишек были молчаливы и враждебны. Не знаю, почему мне пришло в голову это слово: «враждебны». На обратном пути мы прошли мимо детской могилки, и я увидела высеченную на мраморе эпитафию: «Захария Марч, ушедший на десятом году жизни, к великой скорби своих близких, да почиет в мире». Старуха сгорбилась, проходя мимо, и схватилась за сердце. Мальчишки прошли, даже не повернув головы. Неужели все четверо его ненавидели?

Мне не терпится узнать, что сделает он, увидев, что я осмелилась писать в его священном дневнике! И это только начало, дорогой!

Я снова подумала про репу. Дело проще пареной репы, как говорил отец. Сегодня вечером я решила побродить по дому, чтобы изучить его как следует. Жду, пока все заснут.

Я заглянула в корзину с грязным бельем и обнаружила там запятнанные джинсы. Но вчера они все были в джинсах. Одной и той же фирмы, конечно, с простроченными налицо швами, как носит молодежь. На самом деле джинсов в доме полно. Даже у доктора они есть. Даже у Старухи. Вот что значит реклама.

В этом доме вся обстановка как из рекламы. Можно подумать, здесь изо дня в день ждут приезда репортеров с телевидения и все должно выглядеть безукоризненно.

Ни малейшего шума. Пойду. Возьму с собой револьвер и магнитофон на случай, если…

Хочу повнимательнее осмотреть лыжи — может быть, на них остались следы.

Я в своей комнате. Снаружи слышен шум. Кто-то идет по коридору. Я наверняка знаю, кто это… Конечно же одна неосмотрительная особа. Но уверяю тебя, сегодня вечером ничего не случится. Можешь шпионить в свое удовольствие, дорогая, удачи тебе. Ты видела могилку своего предшественника-шпиона — вот что с ним стало.

Разумеется, она идет в гараж.

Я не любил Шерон. Я вообще никого не люблю. И никогда не любил. Я не слабак, слышишь? Тоже мне геройство — пачкать мой дневник отвратительными посланиями. Я запрещаю тебе это делать, старая дура, толстая корова, ты ни черта ни в чем не понимаешь!

Я хочу пить. Ты надеешься, что я попадусь в твою ловушку, надеешься загнать меня в угол. Ты что, принимаешь меня за несмышленого младенца? Я остаюсь здесь, весь взмокший, пока ты теряешь время, бродя по дому.