Оке Эдвардсон - Зов издалека
— Просто ты — клинический случай, — не задумываясь ответила сестра, — что здесь непонятного? А про маму забыл?
— Нет, конечно. И мама.
— Когда ты с ней говорил в последний раз?
— Она звонила недели две назад. А ты?
— Вчера.
— И как она?
— Думаю, пропустила пару мартини к ленчу. — Они засмеялись. — Нет, серьезно, мне кажется, она стала поменьше выпивать. Наверное, отец ей что-то сказал.
— Отец? Шутишь…
— Эрик! А с отцом ты когда говорил?
Винтер отхлебнул вина. Руки дрожали. Он покосился на сестру — заметила, но промолчала.
— Когда они уехали… когда они уезжали в Испанию.
— Знаю.
— А я подтвердил лишний раз.
— Два года. Это большой срок.
— У него был выбор. Он мог бы распорядиться своими деньгами по-иному. И я не имею в виду себя или нас с тобой. Это его деньги. У меня есть свои… Странно другое — у меня нет ничего, что когда-то принадлежало ему. — Он поставил стакан. — Это ненормально. Но… он выбрал то, что выбрал.
— А это не утомительно — всегда быть судьей?
— Я не судья. Я полицейский.
— Не играй словами. Ты знаешь, что я имею в виду.
— Он выбрал то, что выбрал.
— И мама поехала с ним.
— Мама невменяема.
— Ты сукин сын, Эрик… Кто дал тебе право судить близких?
Он потянулся за бутылкой, словно не слышал вопроса.
— Тебе налить?
Она неохотно подвинула к нему бокал.
— Ничего бесповоротного не случилось. Они могут в любой момент вернуться.
— И что это изменит?.. — тряхнул он головой. — У нас что, нет другой темы для разговора? И почему нельзя просто посидеть немного с бокалом вина?..
13
Они замолчали. Ночь медленно густела. Вино с легким металлическим, немного земляным привкусом. Этикетку не прочитать — темно. У него сильно кружилась голова.
— Сколько ты уже на ногах?
— С четырех утра.
— С ума сошел.
— Ты же знаешь… первые часы очень важны.
— Знаю. Первые часы — самые важные. А если комиссар не в состоянии думать? И его подчиненные тоже?
— Первые часы остаются первыми. Прикажешь передвинуть их на завтра?
— Но теперь-то они кончились? Первые, самые важные часы?
— Более или менее.
— Но охота продолжается…
— Если это можно назвать охотой.
Винтер хотел подлить себе вина, но сообразил — если выпьет еще бокал, не сможет произнести ни слова.
Он встал и подошел к ограде. В листве яблонь шелестел легкий ветерок. Силуэт крошечной детской избушки у кустарника, сразу за кленом. Она стояла здесь, сколько он себя помнил. Ночные приключения… Сколько ему было тогда? Восемь? Девять?
Винтеру вдруг захотелось подойти к избушке, но он остался на месте. Через полчаса она исчезнет, скрытая ночным мраком. Останется только знание — вон там моя детская избушка. Ее не видно, но она там есть.
Усталость навевает мысли о детстве. И что… хотелось бы ему туда вернуться? В детство? Призраки той жизни… призраки прошлого. Но это всего лишь призраки, исчезающие в безжалостном свете настоящего.
Он повернулся к сестре. Лотта накинула на плечи шаль, и облик ее изменился. По саду пробежал ветерок, он почувствовал приятный холодок на голых икрах. Совсем не холодно.
— Ребенок, — сказал Винтер. — У этой женщины есть ребенок… у убитой, имени которой мы все еще не знаем. Она родила ребенка, может, даже не одного. Где-то они должны быть, эти дети?
— Тебя это волнует?
— А тебя бы не волновало?
— Прости… дурацкий вопрос.
— Это меня не просто волнует, а выводит из себя. Пару раз за день я просто не мог сосредоточиться, потому что думал о Хелене и ее ребенке.
Сестра уставилась на Эрика.
— Ты же только что сказал, что вы не знаете ее имени!
— Что?
— Ты сказал, что труп пока не опознан. А сам называешь ее Хеленой.
— Разве? Надо следить за речью… Просто я окрестил ее Хеленой… для, так сказать, конкретности мышления.
— Почему именно Хеленой?
— Ее нашли у озера Дель, неподалеку от Хеленевика.
— Хеленевик? Никогда не слышала.
— Деревушка в несколько домов по другую сторону шоссе. Красивые дома, красивые виды.
— Значит, Хелена?
— Да… я думаю о ней как о Хелене. И думаю о ее детях.
Винтер заметил, как Лотта поежилась — скорее, от его слов, чем от вечерней прохлады.
— Тогда надо как можно скорее установить ее личность, — тихо сказала она. — И место жительства.
Он не ответил.
— Я что, не права?
— Конечно, права… но знаешь, у меня приступ пессимизма. Опять надо спускаться в ад. Раз за разом спускаться в ад. Может, это только сегодня вечером… Может, придется дожидаться, пока кто-то позвонит и пожалуется, что она не платит за квартиру.
— Когда это будет!
— Четыре месяца, — со знанием дела произнес Винтер и снова сел.
— Шутишь!
— Хорошо бы… хорошо бы это была шутка.
— А ты поделился своим пессимизмом с сотрудниками?
— Конечно же, нет.
— По-моему, это и есть твоя главная проблема. Не только в этом случае. Всегда.
— Что ты хочешь сказать?
— Ты знаешь, что я хочу сказать.
— Я постоянно делюсь с коллегами. Это само собой разумеется. Входит в работу.
— Но не пессимизмом.
— Нет. Пессимизмом — нет.
— А со мной делишься. В том числе и пессимизмом.
— Куда ты клонишь? — Он поднял бокал.
— Ты прекрасно понимаешь, куда я клоню.
Он молча отпил вина. Во рту разлилась приятная горьковатая прохлада.
— Одиночество — тяжелый груз, — сказала Лотта. — Поверь мне, я знаю, о чем говорю. И приехал ты сегодня не затем, чтобы повидаться с заброшенной сестрой. Ну ладно, ладно! — Она подняла руку, предупреждая его возражения. — Ты приехал не только повидаться с заброшенной сестрой. Тебе надо было окатить кого-то своим пессимизмом, вылить его на чью-то голову… избавиться. И тогда ты сможешь продолжать работу.
— Что-то вроде исповеди?
— Для тебя — да. Для тебя сомнения — грех.
— Эк, куда…
— И ты всегда был таким. С детства.
— Не знаю, что на это ответить.
— А я тебе скажу. Ты должен ответить, что хочешь жить нормальной жизнью, а для этого тебе нужен кто-то, с кем ты можешь обсудить свою жизнь, а твою жизнь нормальной не назовешь.
— Я живу ненормальной жизнью?
— Я имею в виду твою работу. У тебя другой жизни нет.
— Перестань, Лотта.
— Человек не может жить только одной жизнью. Двадцать четыре часа в сутки.
— Я и не живу. А если иногда и живу, то только потому, что это мой долг.
— Слишком часто. Не иногда, а почти постоянно.
— Но ведь это от меня не зависит… — Он встал, покачнулся и посмотрел на часы. Двадцатичасовой рабочий день. Первые, самые важные часы…
— Куда ты, Эрик?
— В мою избушку. Надувной матрас еще жив?
Фредрик Хальдерс понимал, что можно выиграть битву, но проиграть войну. Это было не в его духе. Компромиссы — для слабаков. Кто хочет выиграть войну, должен быть настроен на победу. Это возможно, потому что он представитель власти. Собственно, само слово предполагало: война должна быть выиграна. Он — представитель власти.
Хальдерс вернулся в город после разговора с владельцем собачьего питомника на старой буросской дороге. Тот ни секунды не сомневался в своих словах. Да, именно в это время. Да, «Форд-эскорт CLX», хэтчбек, модель девяносто второго — девяносто четвертого годов, цвет скорее всего полярно-белый. Уверен? Еще бы, в лунном свете как днем, к тому же полярно-белый цвет самый распространенный у этой модели. Других даже и не видел. Вот как сказал собачник.
— А в годах уверен?
— Самое раннее — девяносто первый. Но не раньше. Ты же знаешь — они в девяносто первом подтянули рожу «эскорту». Он стал повыше, обтекаемой формы. Как наш.
— Но это точно был «CLX»?
— Что?
— Ты сказал, это был «CLX». А почему не «RS»?
Собачник посмотрел на Хальдерса, словно удивившись, что тот произнес нечто достойное внимания.
— Ты же и без меня знаешь, что у «RS» сзади спойлер. А у этого никакого спойлера. Или как?
— А номер ты заметил?
— Блокнота у меня с собой не было. Первые две буквы — НЕ.
— А цифры?
— Луна, знаешь, не прожектор у фотографа. Буквы лучше видны, чем цифры.
— Вот как?
— Мы же говорим буквами, а не цифрами. Поэтому, думаю, буквы и легче различить. Или как?
Полный псих, решил Хальдерс. Но наблюдательный, и машины знает. Он поблагодарил собачника со всей доступной ему вежливостью, записал все в блокнот и спросил:
— А что еще?
— Видел ли я что-нибудь еще?
— Или слышал.
— С чего начнем? Что видел? Или что слышал? Или как?
— Что еще ты видел, кроме машины?
— Водителя не видел. Свет так падал.
