Олег Егоров - Вепрь
— Пошел ты, — процедил я, отворачиваясь, сквозь зубы.
И Паскевич пошел. Но пошел он совсем не в усадьбу. Пошел он в сторону Пустырей.
— А про барона я вам после расскажу! — крикнул он уже издали. — Сделка есть сделка!
Уничтоженный и растоптанный собственным поступком, хоть и правильным в тогдашнем моем понимании, но откровенно гадким, я сел на обледеневшие ступени.
«Нет! — без конца повторял я про себя. — Настя безвинна передо мной! Она и вправду из жалости его прячет! Но факты — вещь упрямая! Упрямая факты вещь! Никеша — либо убийца, либо соучастник!»
— Ты что здесь? — прозвучал надо мной встревоженный Настин возглас. — Что с тобой, любимый? Почему ты не у меня? Я тебе «Созидателя» приготовила!
Прижимая к груди тонкую картонную папку с веревочными завязками, она опустилась рядом.
— Ничего, — пробормотал я, обнимая ее. — Ты ведь веришь мне?
— Отчего же ты спрашиваешь? — нахмурилась Настя. — Есть разве причины?
— Они есть. — Пряча глаза, я встал и потянул ее за собой. — Они есть и останутся. Пойдем, родная. А «Созидатель» подождет. Подождет «Созидатель».
Мы шли под звездами рука об руку, и к окончанию пути я стряхнул с себя горькие мысли, как собака стряхивает воду после купания. Теперь я был чист. Я сделал грязное дело, но я был чист. «Никто больше не умрет в Пустырях! — произнес я мысленно заклинание. — Господи! Сделай так, чтоб все жили долго и счастливо!»
Вепрь
Не спалось. Мои частые восстания с кровати закончились позорной ссылкой на кожаный диван. Настя была непреклонна.
Засветив у изголовья настольную лампу, я распустил шнурки «Созидателя» и пробежал взглядом первую страницу. Размашистая вязь дореформенной грамоты, произведенная, как я полагаю, гусиным пером, вначале создавала определенные трудности в знакомстве с текстом, но постепенно я вчитался.
Жизнеописание Вацлава Димитриевича Белявского, или, если угодно его автору, Созидателя, которое я поминал уже в общих чертах, составляло приблизительно третью часть манускрипта, и лишь после начиналось изложение семейной легенды о вепре-оборотне. Причем само изложение как будто уже дописывалась другими чернилами и несколько изменившимся почерком, словно бы автор взял пару-тройку лет перерыва, что, впрочем, было его личным авторским делом. Не имея теперь под рукою текстов, я могу только пересказать легенду по памяти и собственными словами.
Итак, в 1774 году, одновременно с положением во гроб деревенского кузнеца Федора, было положено и начало этой невероятной истории.
Народные ликования в Пустырях, объявленные старостой от имени барина, извещенного нарочным о поимке хорунжего Пугачова, обернулись для кузнеца плачевно. Беззаветный любитель «монополки» да и бражки, ликовал он дней десять кряду, после чего распорядился долго жить. Без кузнеца, или коваля, как тогда прозывали на селе представителей этой незаменимой профессии, хозяйство было обречено. Пришлось приказчику Вацлава Димитриевича, немцу Йогану, спешным порядком собираться на волостную ярмарку. Новый кузнец, приобретенный за двести рублей ассигнациями, всего пять лет как распечатанными по высочайшему именному указу, оттого и куплен был столь выгодно, что оказался он самоед, завезенный откуда-то из верховьев Енисея, да еще и кривой на один глаз. По-русски кузнец почти не разумел, видом был тщедушный и болезненный, но на поверку вдруг вышел знатным специалистом. Чугунная финтифлюшка, изготовленная им с рисунка Созидателя сей же час, как в деревенской кузне заработали мехи, привела барина в совершенный восторг.
Крепостным своим людям Созидатель представил коваля как Самана. Так, по крайней мере, назвался этот покрытый струпьями нехристь, «в которого единственном оке плясало какое-то адское сверкание». Имущества при нем было почти ничего: бубен с вышитым на кожаной перепонке затейливым орнаментом, платье диковинное с железными наплечниками, более смахивающее на рубище и книзу иссеченное в клочья, да подвязанные к наборному поясу кисеты с кореньями и сушеными ароматическими травами.
Описание Самана здесь я привожу со слов автора, склонного к сильным оборотам. Потому «адское сверкание», «исторжение из груди звериного рыку», «дьявол во всеобличии» и все иные такого рода литературные заготовки, что еще будут мною упомянуты, я оставляю на его совести и сохраняю лишь с целью хоть как-то обозначить присущий ему стиль изложения.
Дворовые приняли самоеда насмешливо, мужики-с недоверием и опаской.
Саман поселился в кузнице. Прежнего помощника он выгнал и взял глухонемого отрока, мало на что пригодного, как считалось в его бедняцкой семье.
Не вдруг, но мужики к самоеду притерпелись. Инструментом Федора он владел уверенно и ловко. Подковы с гужевой скотины не сыпались даже после изнурительных пахот, косы и серпы ковались исправные и тупились реже, чем те, что ладил покойный, и лемеха выходили крепкие. А коли дикарь из кузни носу не казал да под гармонь вечерами хмельной не отплясывал — Бог ему судья. Крещение он принял смиренно, так что и батюшка от него поотстал.
Только вскоре Самана стали чураться. То ли по обычаю своего племени, то ли из каких побуждений заплетал Саман на затылке короткую бабью косичку. Косичка эта особенно никого не раздражала, разве что местного буяна и пропойцу Митяя. Говорили, будто Митяй ввалился раз ночью в кузницу и затеял над Саманом надругательство. «Коли ты баба и косу плетешь, то испробуй-ка моего жеребца!» — так орал, говорили, дюжий Митяй, скинув портки и прижав самоеда к наковальне. Той же ночью Митяй помер в ужасных корчах на собственной скамье. Из горла его «хлестала зеленая грязь, и шло исторжение из груди звериного рыку».
Следом так же страшно и вдруг отдал Богу душу приказчик Йоган. Кузнец отказался чинить его изящную серебряную табакерку с музыкой. Возможно, кузнец, далекий от немецкой механики, не пожелал и вовсе до портить хитроумную вещицу. Осерчавший приказчик исхлестал Самана тростью, плюнул ему в лицо и обозвал «дикой свинкой». Саман утерся. Потом порасспросил мужиков, кто такая «дикая свинка», и они как сумели справились с описанием лесного вепря, испокон обитавшего в здешних лесах. Под утро у приказчика Йогана по всему телу треснула кожа, и сквозь отверзшиеся раны стала сочиться кровь. Его сожительница, она же кухарка Созидателя, с перепугу разбудила своего барина.
«Стигмата! — зевая, поставил диагноз просвещенный Вацлав Димитриевич, сведущий в разного толка мистических явлениях. — Самопроизвольное открытие ран! Матка Бозка! Не полагал, что мой управляющий — избранник Всевышнего! К чему бы сей знак? Неужто опять война с турками? Впрочем, к полудню затянется». К полудню приказчик, несмотря на все усилия челяди под водительством повивальной бабки Евдокии, изошел кровью. Получив печальное известие, Созидатель, давно подозревавший немца-управляющего в утаивании части доходов с урожая, изволил пуститься в долгое философическое рассуждение относительно запутанных отношений Сенеки с императором Нероном и пользе добровольного отворения вен для сохранности честного имени. После чего распорядился отпеть немца по христианскому обычаю и похоронить в церковной ограде. В совершенстве зная, что немец был законченный протестант, батюшка поначалу упирался, но три целковых решили вопрос в пользу веротерпимости.
По селу поползли слухи, что кузнец самому черту кланяется, и кто перейдет ему дорогу, тому — верный карачун. Где кузнец, там и черт, дело известное. Дрянь кузнец, коли черт его вниманием обошел. Но добро бы то была русская нечисть — молоко бы скисало прямо из-под коровы или кони бы спотыкались у порога дьявольской кузницы! Так нет же, не скисало молоко, не дрожали кони, испуганно храпя при виде Самана, и не покрывались пеной холки их. Наоборот, кони доверчиво подставляли ему копыта и охотно тыкались мордами в маленькую сморщенную ладонь проклятого кузнеца.
Мужики во главе со старостой пришли бить Созидателю челом. «Не дело, барин! — шумело общество, сбившись у крыльца. — Немец помер, а молоко — не киснет!»
«Хорошо, — принял Вацлав Димитриевич соломоново решение. — К осени маслобойню построим. Станем свое масло на ярмарку возить». И велел старосте распорядиться.
Между тем более чуткий к народному гласу батюшка призвал кузнеца на исповедь, был с ним суров до крайности и заставил покаяться, ежели грех На нем. «Нет, батька, — отрекся кривой кузнец, — не колдовал их Саман. Эрлик взял их к себе в нижнюю землю. А Саман только железо делает».
Настоятель отпустил его с миром. «Врет, лукавый! — твердил вечером батюшка, попивая наливку в усадьбе. — Темно его нутро, как Откровение от Иоанна! Темно и запутанно!» — «Бог с вами, отче, — возражала добродушно помещица Авдотья Макаровна Студнева-Белявская. — Другого кузнеца все одно нету. Он ведь и вам дрожки-то намедни починил». — «Дрожки справные», — согласился поп да и бросил голову ломать над промыслом Господним.
