Виктор Пронин - Ошибка в объекте
— Да уж куда неприятнее… Можно сказать, хуже не бывает.
— Сухов описал все свои похождения — где он был, с кем, что делал и так далее, — Демин поднял и снова бросил на стол тоненькую папку уголовного дела. — Он утверждает, что в тот самый вечер встретил вас у водопроводной колонки, это верно?
— Точно. Встретил.
— Вы разговаривали с ним?
— Да так… Здоров — здоров, пока — пока… Обычный разговор.
— А потом он домой пошел?
— Ну да, куда ж ему с ведрами-то полными идти? Домой и пошел.
— И никуда не сворачивал, не заходил?
— Так с ведрами же он был! — воскликнул Ивашкин, удивляясь непонятливости следователя. — Он, то есть Сухов, мужик, между нами, не больно силен, жидковат мужичонка-то, он под этими ведрами изогнулся, как удочка, жалко смотреть — хребет наружу выпирает…
— И пока он шел, вы все время его видели? Не сворачивал ли он куда?
— Говорю же — вслед смотрел! Жалел еще его! Подумал, лучше бы уж Катька сама по воду ходила, а он бы по хозяйству возился…
— И к Сухову за это время никто не подходил?
— Нет, — раздумчиво протянул Ивашкин. — Как сейчас помню — подошел он к калитке, пнул ее ногой и, пока она не захлопнулась, успел проскочить во двор.
— Сухов говорит, что, пока вы стояли у колонки, вспыхнул фонарь на столбе, это верно?
— Точно! — обрадовался Ивашкин. — Так и было. Мы стоим, темнеть начало, я на часы посмотрел, потому как… Ну, дело такое — когда меня долго нет, мои тут же искать начинают, все боятся… Ну, это, боятся, что я с ребятами стаканчик-другой пропущу… Мне это, после лечения от этого самого… нельзя пить, говорят, помереть можно, если хоть глоток выпьешь. Вот мои и боятся. Как меня полчаса нет, тут же начинают по улице, по друзьям шастать…
— Значит, вы посмотрели на часы? — напомнил Демин.
— Да, посмотрел на часы, а стрелок все никак различить не могу. Тут фонарь и вспыхнул.
— Сколько же часы показывали?
— Сейчас скажу… Может, мои часы и не очень точно идут, туда-сюда пять минут… Но показывали начало десятого. Так что-то… И только фонарь вспыхнул, Сухов заторопился, схватил свои ведра и по тропинке засеменил, вода ему на штанины плескается, а он вроде и не видит…
— Что же это он, всю жизнь воду ведрами носит, да так и не научился? — усмехнулся Демин.
— Да вот и я думаю — пора бы научиться! А вообще-то он умеет, — вдруг задумался Ивашкин. — Конечно, умеет… Мы еще спорили как-то, можно ли ведро, с верхом налитое, пронести и штанины не забрызгать… И Сухов смог. Чуть ли не победителем оказался. Ноги в разные стороны прогибаются, а ведро не колыхнется.
— Он не показался вам странным в тот вечер?
— Знаете, что-то было… Вроде все время головой вертел, по сторонам оглядывался. Я уж уходить собрался, а он остановил меня, разговор затеял… А когда фонарь вспыхнул — за ведра и к дому!
* * *Демин задержался в кабинете, перечитывая показания, составляя для Сухова новый вопросник — авось удастся извлечь из его памяти еще какие-нибудь подробности. Его отвлек телефонный звонок. Демин с удивлением поднял трубку — он не представлял, кто может звонить в такое время.
— Да! Демин слушает!
— Это хорошо, что слушает.
— Привет, Паша, — Демин узнал голос эксперта Кучина. — Знаешь, я побаиваюсь поздних звонков, особенно когда звонят медики…
— Какой я медик, Валя! Ты просто подлизываешься. Нехорошо, Валя. Я и так все скажу. Даже больше, чем ты ожидаешь. У меня есть чем позабавить тебя.
— Знаю я твои забавы.
Демин хорошо знал Кучина, этого толстого, грустно-ироничного эксперта, всегда доброжелательного, который ни о чем не говорил всерьез, но зато всерьез ко всему относился. Кучин мог бы стать неплохим хирургом, но начало его врачебной деятельности было не самым удачным, он засомневался в себе и сдался раньше, чем в нем разуверилось начальство. Когда ему предложили должность патологоанатома, он согласился с горькой усмешкой, сказав только: «Ну что ж, продолжим учебу…»
— Не все мои забавы знаешь, — протянул Кучин. — Знаешь, твой приятель Сухов, который прыгал сегодня по катеру, как кузнечик…
— Он допрыгался?
— Похоже на то.
— Слушай, Паша, если ты протянешь еще минуту, я тихонько завою. Или над собой что-нибудь сделаю. Тебе же лишняя работа.
— Валя… Они утопили живого человека.
— Как?!
— Да, Валя. Смерть наступила в воде. От недостатка кислорода.
— Ты в этом уверен?
— Что касается ударов по голове, — Кучин будто и не слышал вопроса, — то они были не опасны для жизни. Могу добавить — этот человек был слегка пьян, может быть, стакан вина. Не больше. Ему было лет сорок. Вполне возможно, что он протянул бы еще столько же, в порядке был мужик. Хиловат, но в порядке. Завтра я пришлю тебе бумаги, ты их прочтешь, обмозгуешь, может, еще чего извлечешь из них… В общем, спокойно и без помех поразмыслишь.
— О чем?
— Все о том же, о жизни… О том, насколько это странное пугающее явление — жизнь… О том, насколько все мы уязвимы и живучи… О человеческих ценностях подумай, о том, что нас делает людьми и что в нас людей убивает.
— Знаешь, Паша, я только этим и занимаюсь.
— Да? — удивился Кучин. — У тебя должны быть интересные соображения. Поделись, а? Давай соберемся, посидим, помолчим, глядишь, разговор какой завяжется, а?
— Соберемся, — решительно сказал Демин. — Обязательно.
Из трубки давно уже неслись частые гудки, а Демин все еще держал ее на весу, чувствуя, что эти гудки странно созвучны его настроению. Он будто слышал прощальные гудки сирены в память о погибшем человеке. Да, каждое следствие — это еще одна твоя жизнь со своими неожиданностями, со своим неизбежно печальным концом. И когда ты, закончив очередное дело, ставишь последнюю точку, тебя настигает опустошенность. И боль, ты чувствуешь боль, оттого что не можешь ничего изменить в том, что уже произошло, и сам ты такой же уязвимый, как те люди, которых собираешь в эти папки, подкалывая, как в гербарий, их фотографии, характеристики, справки, лживые и правдивые рассказы о них… И гудки, гудки… Не то электровозы кричат в ночи, не то катера с водолазами на борту, а может, это призывы к возмездию… Или это твои крики от собственной боли?
— Так вот почему до тебя нельзя дозвониться, — вдруг раздался от двери сипловатый голос Рожнова. — Трубку-то положи! Пять минут звоню — занято!
— Присаживайтесь, Иван Константинович, — вздохнул Демин.
— Сяду, — проворчал Рожнов и мощно уселся за стол, помолчал, глядя на Демина из-под припухших век. — Есть новости?
— Есть. Навалом.
— Это хорошо.
— Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего, — без улыбки сказал Демин. — Нашли мы утром потерпевшего. Показания Сухова подтверждаются. Камень, ремни, место происшествия и так далее. Все стыкуется, когда речь идет о происшествии вообще. А вот роль самого Сухова в этой истории… Слегка плывет. Только что звонил Кучин.
— Слушаю, — в голосе Рожнова почувствовалось нетерпение.
— Кучин кладет голову на плаху, что тот человек умер в воде. От недостатка кислорода. Такие дела, Иван Константинович.
— Да, положение становится аховым. А Кучин своей головой зря рисковать не станет, он каждый раз говорит, что голову на плаху кладет, и надо же — до сих пор с головой ходит. Ну, а что решили делать вы, следователь Демин?
— Я решил искать преступника.
— А вы уверены, что он есть? Я имею в виду — помимо Сухова?
— Думаю, что он все-таки был, этот Николай, — сказал Демин. — Слишком бессмысленна история, которую нам поведал Сухов, для того, чтобы оказалась выдуманной. Выдумывают более складно, в выдумках есть некий ход, обоснование поступков… А здесь какое-то дурацкое блуждание по городским забегаловкам, бесконечные телефонные звонки, побег на станцию, со станции… Нет, так не врут.
— Чего не бывает, — Рожнов пожал округлыми плечами, позволил себе расстегнуть пуговицу на пиджаке.
— Нет. Сухову гораздо проще было бы сказать, что он видел, как неизвестный гражданин бросил человека в воду. И все. А кроме того, Сухов не тот человек, который может позволить себе потехи ради затеять с нами игру в прятки. Я найду этого типа. Вернее, сделаю все, чтобы его найти. Если он допустил хоть одну оплошность… А не оплошать он не мог…
— Почему?
— Потому что он слабак.
— Слабак? — удивился Рожнов. — Такое совершить… И слабак?!
— Он слабый человек, — повторил Демин. — Преступники вообще слабые люди. Они могут быть хитрыми, ловкими, изворотливыми, но при всем этом слабыми. Согласитесь, Иван Константинович, что жестокость — это слабость. Сила в доброте. В благожелательности, снисходительности. Разве нет? Слабак не может позволить себе отнестись к кому-то великодушно.
