Дин Кунц - Скованный ночью
Им быстро надоело катать крышку. Три особи начали раскручивать ее, словно монету, и совместными усилиями быстро превратили в сверкающее пятно.
Затем отряд вновь погрузился в молчание. Обезьяны собрались вокруг вращавшегося диска, не мешая крышке, но глядя на нее с большим интересом.
Три обезьяны по очереди подходили к крышке и умело подкручивали, не давая ей упасть. Их действия говорили как об элементарном знании законов физики, так и о ловкости рук, присущей этому виду.
Сильно раскрученный диск издавал жужжание, его металлический край скрежетал о бетонную мостовую. Этот низкий металлический звук был единственным звуком в ночи; он отклонялся от основной ноты не больше чем на полтона.
Было непонятно, чем кружащаяся крышка водосточного люка смогла вызвать такое внимание. Обезьяны были вне себя и едва не впадали в транс. Я не мог поверить, что диск чисто случайно набрал такую скорость вращения, которая в сочетании с низким звуком оказывала на обезьян гипнотическое влияние.
Очевидно, я стал свидетелем не игры, а некоего ритуала, церемонии, исполненной символического значения, которое было ясно резусам, но для меня оставалось тайной, покрытой мраком. Ритуал и символ предполагали не только наличие способности к абстрактному мышлению, но и то, что жизнь этих обезьян имела духовный смысл, что они были не просто умны, а способны задумываться над источником происхождения мира и целью собственного существования.
Эта мысль произвела на меня такое впечатление, что я едва не отвернулся от окна.
Несмотря на их враждебность к людям и страсть к насилию, я испытывал симпатию к этим несчастным созданиям, этим отверженным, лишенным своего места в природе. Если они и в самом деле обладают способностью размышлять о боге и творении космоса, то могут знать и ту боль, которая хорошо знакома людям, а именно стремление понять, почему Создатель обрек нас на муки, неутолимую тягу отыскать Его, увидеть Его лицо, прикоснуться к Нему и понять, что Он существует. Если они разделяют с нами это тихое, но глубокое страдание, то я сочувствую их положению и искренне жалею их.
Но если я их жалею, то почему не колеблясь убиваю, когда они угрожают моей жизни или жизни моих друзей? Совсем недавно я был вынужден стрелять в них, чтобы отбить нападение. Легко сеять смерть, когда у твоего врага мозгов не больше, чем у акулы. Еще легче нажать на спусковой крючок, когда ты ненавидишь врага так же, как он тебя. Жалость заставляет раздумывать и колебаться. Жалость может быть ключом, которым открываются врата рая, если рай действительно существует, но это отнюдь не преимущество, когда ты сражаешься за свою жизнь с беспощадным врагом.
Звук, доносившийся с улицы, стал меняться. Крышка люка теряла скорость.
Никто из членов отряда не бросился вперед, чтобы поддержать вращение. Обезьяны как зачарованные следили за виляющим диском и прислушивались к постепенно замедляющемуся «уа-уаа-уааа-уаааа».
Наконец диск остановился, плашмя упал на мостовую, и тут обезьяны застыли на месте. Ночь огласила последняя нота, за которой последовали молчание и неподвижность столь полные, что Мертвый Город стал казаться запечатанным в гигантскую посылку. Насколько я мог судить, каждый член отряда смотрел на железную крышку как загипнотизированный.
Затем, словно очнувшись от долгого сна, они, пошатываясь, подошли к диску, медленно окружили его, уперлись костяшками рук в землю и стали рассматривать с пытливостью цыганок, гадающих на кофейной гуще.
Кое-кто отошел, то ли недовольный увиденным, то ли ждавший своей очереди. Эти замешкавшиеся подозрительно косились на мостовую, на деревья, обрамлявшие улицу, на звездное небо — на что угодно, но только не на диск.
Одна из обезьян уставилась на бунгало, бывшее моим убежищем.
Я не напрягся и не затаил дыхание, так как был уверен, что это бунгало ничем не отличается от сотен других запущенных и заброшенных домов, расположенных по соседству. Даже в открытой двери не было ничего необычного: большинство здешних построек было брошено на волю стихий.
Смерив бунгало взглядом, обезьяна подняла глаза к выпуклой луне. Поза резуса говорила о глубокой меланхолии… если только я не ударился в сентиментальность и не приписал обезьянам чисто человеческие качества.
Я не двигался и не произносил ни звука; тем не менее жилистая тварь повернулась, выпрямилась, утратила интерес к небу и снова посмотрела на бунгало.
— Нет, обезьяна, только не сюда, — пробормотал я.
Резус неторопливо двинулся к тротуару, пересек его и остановился под сенью раскидистой магнолии.
Я сопротивлялся желанию отпрянуть от окна. Окружавшая меня темнота была такой же непроницаемой, как свинцовый гроб Дракулы, и я чувствовал себя невидимым. Козырек крыльца надежно прикрывал меня от лунного света.
Казалось, несчастный маленький подлец изучал не окно, за которым я стоял, а каждую деталь маленького домика, словно собирался найти агента по торговле недвижимостью и предложить ему продать эти хоромы.
Я чрезвычайно чувствителен к игре света и тени; она кажется мне более сладострастной, чем тело любой женщины. О да, женское тело дарит удовлетворение, но дело в том, что я могу воспринимать только самый слабый свет. Любое освещение кажется мне пропитанным эротикой; я остро ощущаю ласку каждого луча. Я знал, что здесь, в бунгало, меня не коснется ничей взгляд, потому что я являлся такой же частью тьмы, как крыло является частью летучей мыши.
Обезьяна сделала несколько шагов по тропинке, которая разделяла двор пополам и вела к крыльцу. Тварь находилась от меня не далее чем в шести метрах.
Резус повернул голову, и я увидел блеск его горящих глаз. Обычно мутно-желтые и мрачные, как у сборщика налогов, в скудном свете они казались ярко-оранжевыми и еще более угрожающими. Они были наполнены тем же светом, что и глаза большинства ночных животных.
Тень магнолии делала обезьяну почти незаметной, и лишь беспокойное движение ее горящих глаз говорило о том, что резуса интересует не мое окно. Может быть, он услышал писк мыши или шорох травы, потревоженной обитателем этих мест тарантулом, и вознамерился перекусить?
Другие члены отряда оставались на улице и продолжали возиться с крышкой люка.
Обычные резусы ведут дневной образ жизни и не рыскают во тьме. Члены уивернского отряда лучше видели ночью, чем другие обезьяны, но, по моим наблюдениям, сильно уступали совам и кошкам. Острота их зрения лишь немного превосходила остроту зрения приматов, из семейства которых они были выведены с помощью методов генной инженерии. В абсолютной темноте они были почти так же беспомощны, как и я.
Любопытная обезьяна сделала еще три шага, вышла из тени и снова оказалась на лунном свету. Когда резус остановился, до него оставалось четыре с половиной метра, включая полутораметровое крыльцо.
Возможно, незначительное улучшение ночного зрения было побочным эффектом захватывающего дух эксперимента, который породил их. Насколько я знал, оно не сопровождалось обострением других чувств. Обычные обезьяны не могут находить добычу по следу, как делают собаки и некоторые другие животные с острым чутьем. Они могли бы обнаружить меня по запаху не раньше, чем я мог бы обнаружить их, то есть в метре-полутора. Тем более что семейка у них была весьма пахучая. Кроме того, эти длиннохвостые террористы не отличались сверхъестественным слухом и не летали, как их дико вопящие собратья, находившиеся в услужении у Злой Западной Колдуньи[8]. Хотя резусы могут внушить страх, особенно если значительно превосходят вас числом, они не так ужасны, чтобы их можно было убить лишь серебряной пулей или криптонитом.
Любопытный резус присел на корточки, обхватил туловище длинными руками, словно успокаивая самого себя, и снова уставился на луну. Он смотрел в небо так долго, что, казалось, совсем забыл про бунгало.
Я украдкой посмотрел на часы, беспокоясь, что не успею выбраться из ловушки и встретить Бобби у кинотеатра.
Он тоже рисковал наткнуться в темноте на обезьян. Даже такой ловкий и находчивый человек, как Бобби Хэллоуэй, не смог бы одолеть этих тварей в одиночку.
Если обезьяны не уйдут, придется позвонить Бобби по мобильному телефону и предупредить его. Я не знал, как быть с электронным зуммером, который раздавался при включении моего сотового телефона. В абсолютной тишине Мертвого Города этот писк мог прозвучать как неприличный звук, изданный монахом в обители, где все соблюдают клятву молчания.
Наконец любопытный резус закончил любоваться медальоном луны, опустил голову и поднялся на ноги. Он потянулся, растопырив узловатые руки, потряс головой и заковылял обратно на улицу.
Но едва я испустил еле слышный вздох облегчения, как маленький мерзавец завопил. Не приходилось сомневаться, что этот хриплый крик являлся сигналом тревоги.
