Родриго Кортес - Садовник
Непереносимое страдание захлестнуло Себастьяна и доверху наполнило все его существо болью: отец вразвалку топтался прямо по голове сеньоры Долорес!
Себастьян тоненько пискнул, подбежал к отцу и ухватил его за рукав.
— Н-н-не-е…
Тот развернулся, и Себастьян глянул в его глаза и сразу понял, что это не случайность и не ошибка. Отец хотел убить эти цветы.
— Н-не-е, — решительно замотал головой Себастьян, отчаянно, что было сил, вцепился в отца и попытался оттащить его прочь, подальше от священного пятачка, где среди молодых зеленых черенков было упрятано маленькое тело покойной сеньоры.
— Это ведь ты, гаденыш, сажал… — с ненавистью прохрипел отец.
Себастьян ничего не понимал. Он видел, как сильно отец ненавидит эти цветы, но за что, объяснить себе не мог. Отец ухватил его за ворот, оторвал от земли, и в следующий миг небо и земля поменялись местами, перед глазами мелькнул рубчатый след отцовской подошвы, под ребрами что-то хрустнуло, и свет померк.
***На этот раз Мигель решил отправиться в дом Эсперанса на лошади. Ему уже несколько раз обещали выделить машину, но каждый раз новенькую полицейскую «Испано-суизу» получал какой-нибудь другой городок огромной провинции. А теперь, после провозглашения Республики… Честно говоря, Мигель сомневался, что вообще когда-нибудь получит машину.
Нет, в принципе лошадь была неплохая — умная, а главное, ко всему привычная. Как утверждал Альварес, Голондрина когда-то и впрямь напоминала ласточку своей стремительностью, но со временем втянулась в полицейскую специфику, перестала метаться от запаха крови и выстрелов и начала смотреть на все окружающее свысока, так, словно всему знала настоящую цену.
И все же теперь, в разгар двадцатого века, когда и алькальд, и прокурор, и судья имели положенные им по статусу служебные автомобили, начальник всей городской полиции лейтенант Санчес находил для себя довольно унизительным гарцевать на Голондрине. Только особая ситуация, в которой пребывал городок, а вместе с ним и вся страна, заставила его закрыть глаза на возраст и эстетические достоинства этого «транспортного средства».
Впрочем, до усадьбы Эсперанса Мигель добрался достаточно быстро. Спрыгнул с Голондрины, привязал ее к столбу и стремительно поднялся по лестнице на террасу.
— Привет, Кармен, — на ходу бросил он кухарке. — Где сеньор Эсперанса?
— Ой, господин лейтенант! — всплеснула руками Кармен. — Слава богу, что вы пришли, а то он его убьет!
— Кто убьет? Кого убьет?
— Мальчонку! Пойдемте, я вас провожу, все-таки вы — полиция…
Мигель крякнул и последовал за Кармен.
— А как себя чувствует полковник? — на ходу поинтересовался он.
— Сеньора Тереса с ним не справляется… — вздохнула Кармен и прибавила шагу.
— Из-за Республики? — сразу догадался Мигель.
— Из-за клумбы, — всплеснула руками Кармен. — Представляете, приказал клумбу истребить! Все цветы до единого… Вот мальчонка и попал под горячую руку!
Сокращая путь, Кармен повела начальника полиции прямо сквозь заросли лещины, бегом вывела на открытую площадку, и Мигель сразу все понял.
Этот бугай уже совсем потерял разум и добивал мальчишку ногами. Мигель рванулся вперед, отшвырнул садовника в сторону и присел.
— Дьявол!
Мальчишка весь был залит кровью.
— Что, на каторгу захотел?! — заорал Мигель. — Так я тебе устрою!
Садовник растерянно моргал, словно пытался понять, где он и что происходит. Мигель перевернул парнишку на спину и цокнул языком — пацан почти не дышал. Он приложил палец к шейной артерии: пульс был рваный и грозил вот-вот прекратиться.
— Умрет — посажу, — мрачно пообещал Мигель и вдруг подумал, что теперь мальчишка точно ничего про отца рассказать не сможет, даже жестами.
— Он… клумбу испортил, — шмыгнул носом садовник.
— А я тебе жизнь испорчу! — скрипнул зубами Мигель и повернулся к кухарке: — Кармен! Быстро за врачом.
— А деньги?
— Скажешь, я послал! Ну! Быстро!
Кармен растерянно, как-то по-птичьи взмахнула руками и… все-таки двинулась с места.
— И еще! — остановил ее Мигель. — Сеньора Хуана пригласи.
Кармен кивнула и исчезла в зарослях лещины.
Мигель поднялся с корточек и подошел к садовнику.
— Все, Хосе Эстебан, ты арестован. Можешь жаловаться кому угодно, но я тебя посажу. И за сына, и за жену, и за сеньору Долорес. Обещаю.
***Старый полковник пришел не сразу, и по всему его виду было ясно: он не только не чувствует себя виноватым, но даже не считает, что власти вправе вмешиваться в отношения господ и слуг, и уж тем более отца и сына.
— Эх, сеньор Эсперанса, — досадливо процедил сквозь зубы Мигель. — Как же вы допустили? Неужели только из-за цветов?
— Я всю жизнь отдал испанской короне, — процедил старик сквозь зубы. — Я две войны прошел. Эта мразь не смеет плевать мне в лицо!
Мигель мрачно покачал головой.
— Если он умрет, мне придется вызывать вас в суд. В качестве свидетеля, конечно, но придется.
Старик побагровел, хотел что-то сказать, но лишь махнул рукой и пошел прочь, а Мигель машинально сунул руку в карман кителя, достал карамельку, болезненно крякнул и сунул ее в рот. Все шло не так.
***Себастьян не знал, что его отнесли домой, совершенно не чувствовал, как его уложили на отцовскую кровать и умыли, не слышал долгой и страстной молитвы Кармен, а затем и сеньоры Тересы, и только формы и краски еще имели над ним какую-то власть.
Стремительные водопады алых, белых, кремовых лепестков роз кружились вихрями, щекотали его тело и лицо и снова пропадали. Затем их сменили ирисы, потом пионы и фиалки, а потом все это смешалось в единый могучий поток, и этот поток подхватил его тело и понес вперед, туда, откуда, как он твердо знал, возвращения уже не будет.
Но уже у самых врат что-то внезапно изменилось, и перед ним из душного шквала лепестков предстала сеньора Долорес Эсперанса. Она была точно такой же, какой он опустил ее в двухметровую яму посредине клумбы, в рваных белых панталонах без кружев, с отвисшей нижней челюстью и растрепавшимися седыми волосами.
Старуха начала говорить и говорила ему что-то важное, что-то такое, от чего зависело все его существование, но смысла ее слишком сложных слов он понять не мог. И лишь когда сеньора Долорес умолкла, сгорбилась, поджала ноги к тощей груди и сморщенным семечком начала медленно опускаться во внезапно открывшуюся под ногами яму, он понял, что сейчас она просто покажет ему смысл всего.
Земля сошлась над седой растрепанной головой быстро и неотвратимо, но так же быстро и неотвратимо начала набухать, вспучиваться и покрываться трещинами, и оттуда, прямо из набухшего бугра, показался острый светло-зеленый стебель. Некоторое время он покачивался и тянулся вверх, а затем брызнул побегами, мгновенно выбросил свежую листву и зацвел.
Сердце Себастьяна тоскливо сжалось. Цветы были эдемские, те самые, что он видел в покрытой золотом большой господской Библии. Огромные разноцветные лепестки распускались хищной нездешней красотой, а затем опадали, превращаясь в блеклые кружевные обрывки, и семенные коробочки начинали набухать, расти и вдруг лопались, обнажая диковинные эдемские семена.
Он пригляделся и охнул. Каждое семечко представляло собой миниатюрную головку одного из членов семьи Эсперанса: уехавшего служить на Балеарские острова капитана Гарсиа и его младшего брата сеньора Сесила, сеньоры Тересы и приезжавшей в прошлом году жены капитана Гарсиа сеньоры Лусии…
Странное растение росло стремительно, и когда уже достигло высоты старого каштана, выросшие почти до натурального размера головы внезапно почернели, сморщились и со странным глухим треском стали сыпаться на землю. И каждое такое семечко мгновенно пускало в землю черные шелковые, сплетенные косичкой корни и тут же шло в рост, цвело и давало новое семя.
В считаные минуты, а может, часы или даже дни — он не знал, все пространство вокруг было заполнено бесчисленными могучими деревьями, и каждое беспрерывно плодоносило, умножая свой образ на земле бессчетным количеством своих, лишь слегка измененных в следующем поколении копий. Но Себастьян вдруг понял, что это еще не все, и едва он это осознал, главное дерево сада зацвело иначе, золотым и розовым атласом.
Странные эдемские цветы быстро дали завязь, и вдруг он стал узнавать эту зарождающуюся на его глазах новую жизнь, и через какое-то мгновение, подтверждая его догадку, семена одно за другим стали обретать черты лица юной сеньориты Долорес.
Его грудь наполнилась восторгом; он впервые увидел, как господь управляет своим земным человеческим садом.
И тогда земля дрогнула, а небо потемнело.
Даже не видя еще, что в точности происходит, Себастьян почему-то уже чувствовал: это — отец.
Отец был огромен и невидим и надвигался страшно и неотвратимо, как зима, и от его шагов маленькие головки еще незрелых семян с чертами юной Долорес лопались, листья сворачивались в трубочки и чернели, а сад стремительно опадал, съеживался и отступал, оставляя вместо себя огромную, пустую, усеянную множеством отцовских следов круглую клумбу.
