Грегори Робертс - Шантарам
Все, что ты воспринимаешь осязанием, зрением, вкусом, обонянием или даже мысленно, неизбежно оказывает на тебя воздействие, пусть самое крошечное. На некоторые вещи – чириканье птички, пролетевшей вечером мимо твоего окна, или цветок, замеченный в траве уголком глаза, – ты даже не обращашь внимания, но они тоже воздействуют на тебя. Другие, более значимые, – твой триумф, большое горе или твое отражение в глазах человека, которого ты только что пырнул ножом, – поступают в твою тайную коллекцию и изменяют твою жизнь навсегда.
Подобное воздействие оказал на меня Ананд, оставшийся в галерее моей памяти таким, каким я видел его в самый последний момент. Чувство, которое я испытывал при этом, не было состраданием, хотя я и жалел его, как может жалеть кого-то лишь несвободный человек. Это не было стыдом, хотя мне было очень стыдно за то, что я не выслушал его, когда он хотел рассказать мне о Рашиде. Это было какое-то иное чувство, настолько необычное, что я осознал его только годы спустя. Это была зависть. Зависть навечно закрепила образ Ананда в моей памяти. Я завидовал его силе, позволившей ему идти с прямой спиной и высоко поднятой головой навстречу долгим годам страданий. Я завидовал его мужеству, спокойствию в его душе и полному пониманию себя самого. Кадербхай говорил, что если мы завидуем чему-то достойному, стремясь подняться до него, это приближает нас к мудрости. Я надеюсь, что он был неправ. Я надеюсь, что это приближает к чему-то большему, потому что с того момента у тюремной решетки я прожил целую жизнь, но по-прежнему завидую примирению Ананда с судьбой и мечтаю о таком же примирении всем своим покалеченным и мятущимся сердцем.
Глава 29
Глаза танцовщиц изгибались, как старинные мечи, как крылья парящего сокола, как вывернутые губы морских раковин, как листья эвкалипта летней порой. Эти индийские глаза, самые красивые глаза в мире, в данный момент с серьезной сосредоточенностью глядели в зеркальца, которые держали перед ними помощники. Танцовщицы, приглашенные мной на свадьбу Прабакера и Джонни, готовились к выступлению в чайной, специально освобожденной для этой цели. Одетые в концертные костюмы, на которые были накинуты скромные шали, они с профессиональной сноровкой наносили последние штрихи на лица и подправляли прически, непрерывно щебеча. Дверь занавесили простыней, но cквозь нее в золотистом свете ламп можно было разглядеть неясные тени, волновавшие воображение и будившие самые необузданные желания в тех, кто толпился у входа, охраняемого мной от чересчур любопытных.
Наконец, они были готовы, я откинул простыню в сторону, и десять танцовщиц из ансамбля киностудии появились перед публикой. Они были одеты в традиционные обтягивающие блузки с короткими рукавами; тела были обернуты сари. Все костюмы были разного цвета: лимонно-желтого, рубинового, голубого, как у павлина, изумрудного, розового, как закат, золотого, темно-фиолетового, серебряного, кремового и оранжевого. Их украшения – нарядные заколки для волос, вплетенные в косы кисточки, серьги, кольца в носу, ожерелья, цепочки на поясе, ручные и ножные браслеты – так сверкали в свете фонарей и электрических ламп, что глядевшие на них жмурились и щурили глаза. С каждого массивного браслета свисало множество серебряных бубенчиков, и когда они медленной раскачивающейся походкой двинулись по кривым закоулками притихшего в восхищении поселка, их шествие сопровождалось переливчатым звоном. Затем они запели:
Айя саджан, айяАйя саджан, айяПриди ко мне, любимый, приди ко мнеПриди ко мне, любимый, приди ко мне
Толпа вокруг восторженно взревела. Целый взвод мальчишек расчищал перед девушками дорожку от камней и сучьев и разметал мусор вениками из пальмовых листьев. Свита, состоявшая из молодых людей, шла позади танцовщиц, обмахивая их плетеными тростниковыми опахалами грушевидной формы. Шествовавшие впереди оркестранты в красно-белой униформе, нанятые мною вместе с танцовщицами, еще не начали играть, но уже приблизились к месту брачной церемонии. Прабакер и Парвати сидели на одном конце помоста, Джонни с Ситой – на другом. По случаю торжественного события из деревушки Сундер прибыли родители Прабакера, Кишан и Рукхмабаи. Их поселили в хижине по соседству с Прабакером; они собирались провести в Бомбее целый месяц. Они сидели перед помостом рядом с Кумаром и Нандитой Патак. На заднике за их спинами был нарисован огромный лотус, над головой висели гирлянды цветных лампочек.
Подойдя к помосту со своей песней любви, танцовщицы разом остановились и топнули ногой. Затем они все стали абсолютно синхронно вращаться на месте по часовой стрелке. Их поднятые руки грациозно покачивались, как лебединые шеи, а пальцы шевелились, как шелковые шарфы на ветру. Неожиданно они топнули трижды, и музыканты грянули самый популярный в этом месяце мотив из нового кинофильма, исполняя его в экстравагантной и возбуждающей манере. И под всеобщие одобрительные крики девушки начали свой танец, вобравший в себя миллионы снов и желаний.
Я воспринимал их выступление с таким же восторгом, как и все остальные. Нанимая оркестр и танцовщиц, я не спрашивал их, что за представление они собираются показать на свадьбе. Их порекомендовал мне Чандра Мехта, сказав, что они всегда сами составляют программу. Первая наша сделка с ним, когда он попросил обменять ему на черном рынке рупии на доллары, принесла и другие черные плоды. Чандра познакомил меня еще с несколькими работниками студии, желавшими приобрести валюту, золото, документы. Мои посещения киностудии участились, а прибыли Кадербхая существенно возросли. Обе стороны проявляли и чисто человеческий интерес друг к другу. Киношников возбуждало общение – на безопасном расстоянии – со знаменитым криминальным бароном, а Кадер, в свою очередь, был неравнодушен к романтическому ореолу, каким было окружено его имя в мире кино. Когда я две недели назад обратился к Мехте с просьбой помочь в организации свадьбы, он решил, что Прабакер – один из приближенных Кадербхая, и постарался на совесть, тщательно отобрав лучших танцовщиц и лучших музыкантов. Представление, которое мы увидели, удовлетворило бы владельца самого непристойного ночного клуба. Оркестр сыграл серию из десяти топ-хитов сезона. Девушки танцевали и пели, придавая каждой фразе эротическую двусмысленность. Среди тысяч обитателей трущоб, присутствовавших на празднике, были и такие, кого это шокировало – правда, не без приятности, большинство же – и в первую очередь Джонни с Прабакером – бурно приветствовали это нарушение приличий. Я впервые увидел, насколько сладострастны могут быть индийские танцы, не подвергшиеся цензуре, и более полно осознал скрытый смысл некоторых жестов, обозначенный в болливудских фильмах лишь намеком.
Я подарил Джонни Сигару к свадьбе пять тысяч долларов, которые давали ему возможность осуществить свою мечту – купить домик в трущобах Нейви Нагара, рядом с тем местом, где он был зачат. Трущобы Нагара имели официальный статус, что избавляло его от постоянной угрозы выселения. Имея надежное жилище, он мог продолжить свою работу в качестве нелицензированного бухгалтера и консультанта по налогам, обслуживающего несколько трущоб в округе.
Моим подарком Прабакеру был трансферт, передававший ему права собственности на такси, которое он водил. Владелец таксомоторного парка яростно торговался при заключении сделки, выцарапывая когтями и зубами каждую рупию. В результате такси и лицензия на него обошлись мне недешево, но трата денег меня не волновала. Это были «левые» деньги, а они утекают между пальцев быстрее, чем те, которые заработаны потом и кровью. Если мы не гордимся тем, как добываем деньги, они не имеют для нас ценности. Если мы не можем с их помощью улучшить жизнь наших близких, заработок теряет для нас смысл. Тем не менее, отдавая дань традиции, в заключение торговли я произнес одно из самых ужасных, но вежливых по форме проклятий-пожеланий, принятых среди бизнесменов: «Да родятся у тебя десять дочерей, и пусть все они найдут достойных женихов», что подразумевает обеспечение приданого в десятикратном размере, способное разорить самого состоятельного человека.
Прабакер был в таком восторге от моего подарка, что не смог сохранить подобающий новобрачному чинный вид, который напустил на себя. Вскочив на ноги, он с ликующим воплем исполнил бедрами несколько возвратно-поступательных па своего сексуального танца, после чего торжественность момента все-таки заставила его вернуться на свое место. Я затесался в толпу, кружившуюся в вихре танца перед помостом, и плясал до тех пор, пока моя рубашка не прилипла к телу, как водоросли при купании на мелководье.
Вернувшись вечером домой, я улыбнулся, подумав, как разительно это празднество отличалось от свадьбы Викрама и Летти, состоявшейся двумя днями раньше. Хотя родные Викрама страстно и порой даже буйно выражали свое несогласие с его решением ограничиться регистрацией брака в простом загсе, он настоял на своем, отметая все мольбы и слезы стереотипной фразой: «Мы живем в современной Индии, йаар». Большинство родственников не смогли примириться со столь бесцеремонным попранием традиций, отказом от пышной и чрезвычайно сложной свадебной церемонии, участие в которой они предвкушали, и не явились в загс, так что, помимо нескольких друзей Летти, лишь мать Викрама и его сестра были свидетелями того, как молодые поклялись друг другу в вечной любви и верности. Не было никакой музыки, никаких танцев, никакого буйства красок. Летти надела костюм цвета темного золота и широкую золотистую соломенную шляпу с розочками из кисеи. На Викраме был черный укороченный пиджак, черный с белым парчовый жилет, черные гаучосы с серебряной окантовкой и его обожаемая черная шляпа. Бракосочетание заняло несколько минут, после чего мы с Викрамом помогли его убитой горем матери добраться до автомобиля.
