Василий Дорогокупля - Вперед и вниз
— Ага, вот вы где! — громогласно объявил Владик, глядя в пустое пространство между ними, и провел ладонью по глазам в тщетной попытке скорректировать двоящуюся перспективу.
Надо заметить, что непреодолимое желание пообщаться с кем-нибудь из своих друзей возникало у Владика только на очень продвинутой стадии алкогольной интоксикации, но поскольку этой самой стадии Владик достигал с поразительным постоянством, друзья не успевали по нему соскучиться. В этот день, однако, ему не везло. Приведя себя в соответствующее настроение, он решил навестить одного хорошего знакомого, но того, как назло, не оказалось дома. Тогда Владик немного добавил и направился по новому адресу, но и здесь его постигла неудача. Он добавил еще, а потом еще капельку и неожиданно очутился у дверей издательства, где, как он смутно помнил, должны были работать Патронский и Кутешихин. Благодаря многочисленным добавлениям, к моменту, когда Владик появился в их комнате, он уже оставил далеко позади ту стадию, на которой он нуждался в теплом дружеском участии, и вплотную подошел к другой стадии, на которой у него возникало непреодолимое желание рвать и метать. Нужная кондиция была обретена после первого же общего тоста. Владик без промедления начал рвать и метать что попало, и первым попал ему под руку Кашлис, не захотевший, однако, служить объектом столь интенсивного приложения сил. Возник один из тех принципиальных споров, в которых почти невозможно рождение истины, но вполне вероятны по меньшей мере частичные потери трудоспособности. Поскольку же такие вещи в стенах культурного учреждения были нежелательны, хозяева комнаты предложили спорщикам выйти на оперативный простор — тем более что дождь наконец перестал, — и вскоре вся компания очутилась на улице: Владик и Кашлис крепко держали друг друга за воротники рубашек, а энциклопедисты шли позади и делали ставки (в среднем четыре к трем в пользу Владика). Драться толком не умели оба, поэтому бой на лужайке в соседнем дворе вышел долгим, скучным и некрасивым. Пока Кутешихин судил дерущихся, Патронский успел сбегать в киоск за пивом, появление которого окончательно погасило к тому времени уже вялотекущий процесс мордобития. Все четверо уселись на скамейку и освежились пивком.
— Эх, проклятая жизнь, — вздохнул Владик, который благодаря физическим упражнениям слегка протрезвел и вернулся к задушевно-общительной стадии. — Никакого просвета. Сделать бы доброе дело — кого-нибудь, скажем, спасти… Даже не обязательно Родину.
И вот тут, в этом месте и в этот момент, на Кашлиса снизошел порыв истинного вдохновения. Он увидел и осознал свою миссию, он почувствовал, что нужно сделать, чтобы раз и уже навсегда обрести свое место под солнцем. Это чувство его посетило впервые; отдаленно оно походило на то, что он некогда испытал, подвергаясь допросу в стенах КГБ, но там был еще страх, причем страх доминировал над мессианским порывом. А теперь Кашлис был абсолютно свободен от страха — он мог совершить настоящий поступок уже не под гнетом навязанных обстоятельств, а как автор, творец, озаренный сиянием свыше. Он решил, и он сделает. Дальше пусть будет что будет. Его соображения были, конечно же, эгоистичны, но таков эгоизм всех героев и подвигов или же их большинства, что нисколько не умаляет полученные результаты.
— Есть возможность спасти человека, — сказал он, — причем такая возможность, о какой вы даже и не мечтали. Спасти негра.
— Тебя, что ли?
— Нет, натурального негра.
В нескольких словах он рассказал им историю с похищением Там-Тама. Ему не очень поверили, но чувствовалось, что за этим кроется что-то не совсем обычное. Участвовать в свершении доброго дела вызвались все. Прикупив еще пива, они сели в трамвай и отправились на Сортировку. С пересадками, перекурами и распитием пива добирались около часа и прибыли на место уже в сумерках.
Света в подвальном окошке не было — Алтынов как раз только что ушел, — но у Кашлиса имелись ключи от всех дверей. Очутившись внизу, трое приятелей настолько впечатлились видом прикованного к трубе заложника-негра, что были вынуждены сделать еще один перекур на кухне, попутно допив пиво и съев найденные здесь чипсы и копченую колбасу. После этого Кутешихин и Патронский приступили с расспросами к Там-Таму, в то время как Кашлис и Владик пытались разобраться с наручниками (ключи от них Панужаев не оставлял в шкафу с тех пор, как строптивый негр обнаружил склонность к побегу). Владик попробовал отомкнуть замок гвоздиком, но у него ничего не вышло. Не преуспели и остальные — наручники были хорошей системы, а никто из освободителей не обладал нужной в таком деле сноровкой.
— Надо перепилить цепь, — сказал Кутешихин. — Или разбить. Есть напильник, топор или что-нибудь этакое?
Ничего этакого не нашлось. Двое из них поднялись на улицу и вскоре принесли обрезок железной трубы и толстый гвоздь-костыль, выдернутый из гнилой шпалы. Костыль был использован в качестве зубила, по которому наносились удары трубой. Первым же ударом Владик, вновь опасно балансировавший на грани между двумя стадиями, разбил руку Патронскому, и тот с гневным воплем уступил свое место Кашлису, в то время как Кутешихин и Владик по очереди изображали из себя молотобойцев. На Там-Тама никто не обращал внимания. Он сидел, держа прикованную кисть на отлете, вращая глазами и периодически издавая гортанные негритянские звуки. Из разговора с пришельцами Там-Там понял, что его собираются освободить и что это освобождение не согласовано и вообще никак не связано ни с главным для него пугалом — Катковым, ни с другими тюремщиками. Кроме владения английским языком (причем культурным вариантом английского, более правильным, нежели тот, на котором разговаривал он сам), эта компания мало отличалась от прочих виденных им русских. Они так же громко ругались, бесцеремонно отпихивали Там-Тама, когда им требовался простор для размаха, от них так же несло тяжелым алкогольным духом. Эти люди пообещали его спасти, но не сказали, зачем они это делают. Может, они просто хотят перехватить у Каткова выгодного заложника? Как бы то ни было, выбирать из двух зол Там-Таму не приходилось.
— Don’t start, Prometheus, or else he will miss again, — говорил Кутешихин. — You’ll be unbound in a couple of minutes*.
— Раззудись, плечо! — страшным голосом кричал Владик Сивков.
— Отберите у него трубу! — просил Кашлис. — Он меня убьет!
— Не убьет, — успокаивал его Патронский, сидевший поодаль с перевязанной носовым платком рукой.
— …А я-то подумала, что здесь танцы, — неожиданно вступил в этот хор женский голос, и в дверном проеме объявилась Наташа, которую после сегодняшнего разговора с Кашлисом угораздило именно сейчас нанести повторный визит в их подвал.
Кашлис тут же оставил Там-Тама и поспешил навстречу гостье, не допуская и мысли, что она могла прийти сюда вовсе не ради него. Воспользовавшись тем, что Кутешихин и Владик затеяли спор, кому теперь держать костыль, а кому бить, он увлек Наташу на кухню, где попытался предстать ей во всем блеске своей только что народившейся героической мужественности. Должного понимания, однако, он не встретил. Наташа вела себя грубо и бестолково. Отбившись от Кашлиса, она вернулась в соседнюю комнату и стала мешать серьезным людям делать большое и нужное дело. Она мелькала тут и там, пробовала на ощупь давно не мытую шевелюру пленника, лезла открывать замок наручников своей шпилькой, осмотрела раненую руку Патронского и сказала, что ее придется ампутировать (на самом деле рана была не опасной, но впечатлительный Патронский сильно занервничал), а потом подошла к свободной стене Там-Тамовой каморки и нацарапала на ней метровыми буквами слово «козлы».
В значительной мере стараниями Наташи освободительный процесс приобрел какой-то сумбурный, тусовочный характер: в движениях действующих лиц появилась излишняя суетливость, нетрезвые голоса мешались с металлическим громом трубы, табачный дым слоями висел в пустых углах комнаты и перекатывался клубами в ее оживленном центре, задетая кем-то лампочка качалась под потолком, разбрасывая по стенам всплески уродливо искаженных теней. Вдобавок ко всему Там-Таму вдруг сделалось дурно, он наклонился с дивана и начал судорожно извергать из себя содержимое недавнего ужина.
— Не брызгайся, скотина!.. Да он пьян! Мы тут в лепешку расшибаемся, а этот… Постой, пусть проблюется… Эй, не поскользнись!.. Зайди с той стороны, попробуем оттуда… Куда ты бьешь, кретин! Дай мне трубу… Держите Владика, он снова озверел!..
Костыль был туп, удары неточны, работники чрезмерно горячились, но скорбный труд их даром не пропал: оковы были наконец разбиты.
— Давайте с ним наверх, а я здесь все запру, — сказал Кашлис. Он еще пребывал в эйфории от собственного героизма, но это высокое чувство уже начали подтачивать первые позывы страха. «Что я делаю? Черт побери, что же это я делаю?» — вопрошал изнутри его существа маленький трусоватый Кашлис, в то время как большой и мужественный Кашлис трясущимися (от волнения) руками поворачивал в замке ключ. Уже было поздно что-либо менять. Предприми он освобождение в одиночку, он, может, еще и попытался бы дать обратный ход, но остальные герои уже выволокли Там-Тама на свежий воздух, и теперь вниз доносились их возбужденные голоса, наперебой разъяснявшие негру его отныне сладостно-свободный статус («Free as a bird…» — громко пел Владик Сивков, плохо знавший английский, но не желавший отставать от Кутешихина и Патронского). Кашлис понимал, что без них он никогда бы не осмелился это сделать, но все равно его поступок был гораздо весомее и полноценнее — во всяком случае, самое первое, самое главное решение он принял самостоятельно. С другой стороны, разделив с ними славу подвига, он рисковал опять остаться в тени других, более цельных и жизнестойких личностей, вновь возвратиться на жалкие круги своя, и — прощай, персональное место под солнцем. «Нет уж, лучше я сам», — сказал большой и мужественный Кашлис, усилием воли заткнув писклявую пасть своему маленькому трусливому визави. Он выбрался из подвала и запер верхнюю дверь.
