Дин Кунц - Ложная память
— Никаких подергиваний… Нет быстрого сна…
— А одно говно, — отозвался Дасти, вскакивая со стула.
Их поведение изменилось. Исчезли остекленелые взгляды. Исчезло ощущение подчиненности.
Быстрые непроизвольные движения глаз нельзя убедительно имитировать, так что они и не пытались это делать.
Марти тоже встала.
— Кто вы такой? — спросила она. — Что вы за омерзительная жалкая тварь?
Доктору не понравился тон ее голоса, вообще ужасно не понравился поворот событий. Ненависть. Презрение. С ним никогда так не разговаривали. Такую непочтительность было невозможно снести.
Он попробовал восстановить контроль над ситуацией:
— Раймонд Шоу.
Марти только криво усмехнулась.
Дасти начал огибать стол.
Почувствовав, что сейчас может подойти время для насилия, доктор вынул «беретту» из наплечной кобуры.
Увидев оружие, они остановились.
— Вы не можете быть распрограммированы, — настаивал Ариман. — Не можете.
— Почему? — спросила Марти. — Потому, что этого никогда раньше не случалось?
— Что вы имеете против Дерека Лэмптона? — резко спросил Дасти.
От доктора никогда ничего не требовали. По крайней мере, не более одного раза. Он хотел выстрелить в это глупое, глупое, дешево одетое ничтожество, ноль, маляра, всадить ему пулю прямо между глаз, разнести его рожу, выбить к черту мозги.
Но стрельба здесь наверняка повлекла бы за собой неприятные последствия. Полиция с бесконечными вопросами. Репортеры. Пятна на персидском ковре, которые невозможно будет вывести.
На какое-то мгновение он заподозрил предательство в институте.
— Кто распрограммировал вас?
— Это сделала для меня Марти, — спокойно ответил Дасти.
— А Дасти освободил меня.
Ариман замотал головой.
— Вы лжете. Это невозможно. Вы оба лжете.
Доктор услышал нотку паники в своем голосе, и ему стало стыдно. Он напомнил себе, что он Марк Ариман, единственный сын великого режиссера, достигший в своей области больших высот, чем его отец в Голливуде, что он кукольник, а не марионетка.
— Нам многое известно о вас, — сообщила Марти.
— И мы собираемся выяснить еще больше, — пообещал Дасти. — Все мелкие уродливые детали.
Детали. Опять это слово. То самое, которое вчера вечером казалось предзнаменованием. Недобрым предзнаменованием.
Убежденный в том, что они активизированы и их сознание раскрыто для него, он сказал им слишком много. Теперь у них появилось преимущество, и они могли в конечном счете найти способ эффективно использовать его. Подача перешла к противнику.
— Мы намереваемся выяснить, что вы имеете против Дерека Лэмптона, — гнул свое Дасти. — Теперь, когда мы знаем ваши побуждения, это будет еще одним гвоздем в крышке вашего гроба.
— Пожалуйста, — сказал доктор, вздрогнув от притворной боли, — не мучайте меня избитыми образами. Если вы хотите попытаться запугать меня, то будьте любезны, уйдите на некоторое время, усовершенствуйте свое образование, обогатите словарь и возвращайтесь со свежими метафорами.
Это было уже лучше, сказал себе Ариман. Он на мгновение выпал из характера роли. А его роль была очень сложной, высокоинтеллектуальной и богатой нюансами. Из всех актеров, получивших «Оскаров» за участие в слезоточивых фильмах его папочки, никто не мог бы справиться с нею так удачно, как доктор. Случайный отход от изображаемого характера можно было понять, но нужно напомнить себе, что он же владыка памяти.
Теперь в ответ на их жалкую попытку запугивания он преподаст им урок из области реальности:
— Пока вы организуете этот крестовый поход ради того, чтобы отдать меня под суд, вам все равно придется на некоторое время отправиться к вашей доброй старой мамочке. Ваш изящный домик в среду ночью сгорел дотла.
Бедные глупые дети были на мгновение полностью ошеломлены. Они не могли понять, говорит он правду или лжет, а если лжет, то с какой целью.
— Ваша изумительная коллекция мебели из магазинов подержанных вещей, боюсь, полностью пропала. И проклятая магнитофонная кассета, о которой вы упомянули — с записью сообщения Сьюзен, — тоже пропала. Страхование не может вернуть сентиментальной ценности вещей, не так ли?
Теперь они поверили. Ошеломленное выражение бездомных, нищих…
Пока они не успели восстановиться после потрясения, доктор нанес им еще один тяжелый удар.
— Как зовут того идиота с выпученными глазами, на которого вы оставили Скита?
Они переглянулись. Потом Дасти ответил:
— Пустяк.
— Пустяк? — нахмурился доктор.
— Фостер Ньютон.
— А, понятно. Что ж, Пустяк мертв. Получил четыре пули в брюхо и в грудь.
— Где Скит? — хрипло спросил Дасти.
— Тоже мертв. Тоже четыре пули в брюхе и в груди. Скит и Пустяк. Это было хорошее дельце — один двоих.
Когда Дасти снова двинулся в обход стола, Ариман решительно нацелил «беретту» ему в лицо, а Марти, схватив мужа за руку, остановила его.
— К сожалению, — продолжал доктор, — мне не удалось убить вашу собаку. Это был бы прекрасный драматический штрих, который привел бы прямо сейчас к такому милому разоблачению. Как в «Старом горлопане». Но жизнь не бывает организована так же правильно, как кино.
Доктор перехватил инициативу. Если бы сейчас можно было высоко подпрыгнуть и выкрикнуть себе радостное приветствие, то он так и поступил бы.
В этих плебеях кипели неудержимые эмоции, так как, подобно всем таким людишкам, их поведение в гораздо большей степени управлялось сырыми страстями, нежели интеллектом, но «беретта» заставляла их сдерживаться, и поэтому они с каждой секундой вынуждены были все ближе подходить к осознанию того, что пистолет был не единственным и не главным оружием доктора. Если он мог с такой легкостью признаться в убийстве Скита и Пустяка, даже здесь, в своей закрытой от всех посторонних святая святых, то, значит, у него нет ни малейшего опасения в том, что он может подвергнуться судебному преследованию за убийство; он должен быть уверен в своей неприкосновенности. С неохотой, преодолевая горечь, они неуклонно подходили к выводу, что независимо от того, насколько энергично они будут стремиться к победе над ним, он все равно застрелит их, этот игрок высочайшего класса, мощнейшего интеллекта, не признающий никаких правил, кроме своих собственных, с его исключительным талантом к обману — именно поэтому пистолетик является лишь самым незначительным из его вооружений.
Предоставив им короткую паузу для того, чтобы эта правда могла провариться в котле печально-серого вещества их мозгов, доктор решительным ходом устранил опасность ничейного исхода.
— Я думаю, что теперь вам будет лучше уйти. И еще я дам вам совет, чтобы немного подсократить фору в этой игре.
— Игре? — переспросила Марти.
Презрение и отвращение, слышавшиеся в ее голосе, больше уже не задевали Аримана.
— Чего вы все хотите? — спросил Дасти. Эмоции переполняли его, и голос срывался. — Этот институт?…
— О, — небрежным тоном откликнулся доктор, — вы не можете не понимать, что время от времени бывает полезно устранить кого-нибудь, кто препятствует проведению важных политических акций. Или направлять действия кого-то, кто мог бы им посодействовать. А иногда… бомба, брошенная каким-нибудь фанатиком правого крыла, или на следующей неделе левым фанатиком, или драматическое массовое убийство, совершенное преступником-одиночкой, или занимательная авария поезда, или кошмарное бедствие из-за разлива нефти… Все эти веши могут получить ненормально большое освещение в печати, сконцентрировать внимание нации на определенной проблеме и подтолкнуть законодательство, что послужит укреплению стабильности общества и позволит ему успешно уклоняться от крайностей политического спектра.
— И такие люди, как вы, собираются спасать нас от экстремистов?
Игнорируя ее колкость, он продолжал:
— А что касается совета, о котором я упомянул… Начиная с этих пор не спите одновременно. Не расставайтесь друг с другом. Прикрывайте друг другу спины. И помните, что любой прохожий на улице, любой человек в толпе может принадлежать мне.
Он отчетливо видел, что они не желали уходить. Их сердца торопливо бились, в их ушах гремели колокола гнева, печали и потрясения, и им хотелось найти решение прямо сейчас, прямо здесь, как всегда поступал этот сорт людишек, поскольку никто из них не мог выстроить и оценить долговременный стратегический план. Они были не в состоянии преодолеть свою отчаянную потребность в немедленном эмоциональном катарсисе при помощи холодного осознания факта своего полного бессилия.
— Идите, — величественно сказал Ариман, указывая на дверь «береттой».
И они ушли, потому что ничего другого им не оставалось.
