Алексей Тарновицкий - Киллер с пропеллером на мотороллере
— Мне отказали в путевке, — грустно сообщал Сатек, — но я тут же подал новое заваление…
— Заявление, милый, — поправляла я. — Завалением оно станет, когда получишь ответ.
— Если они снова откажут, я перейду границу нелегалом, — говорил он.
— Ты что! — пугалась я. — Перестань так шутить. А то товарищи, которые сейчас слушают наш разговор, могут неправильно понять…
— Товарищи слушатели! — подхватывал Сатек — Пожалуйста, поймите меня правильно: я не могу жить без этой девушки. Пустите меня к ней, товарищи!
Так или примерно так мы с ним и общались, заметно пополняя доходную статью телефонных служб по обе стороны советско-чехословацкой границы. После разговора со Свибловым я сказала Сатеку, что, вполне возможно, меня скоро премируют поездкой в Прагу.
— С чего это вдруг? — удивился он. — Ты ведь всего четвертый месяц работаешь…
— Да так, есть один проект… — уклончиво ответила я. — Не спрашивай, это секрет. Но есть и плохая новость: я не смогу звонить тебе так часто, как прежде, — нужно подкопить денег на путевку…
Недели тянулись медленно, как будто вмещали теперь не семь дней, а все двадцать. В конце июля Грачев попросил всех задержаться после работы и устроил собрание.
— Вы, конечно, слышали о новом постановлении? — завлаб взял газету и прочитал вслух: — «Об усилении работы по укреплению социалистической дисциплины труда».
— Слышали, слышали, — откликнулся Троепольский. — Завязывай, Грачев, у людей тут дети по лавкам сидят, плачут, кашки просят. Рабочее время уже пять минут как закончилось. Дзынь-дзынь!
— Слышали, но не читали, — с нажимом продолжил Грачев. — Иначе не последовало бы такого вопроса. Потому что здесь прямо говорится о необходимости проводить различные собрания в нерабочее время. А кроме того… кроме того, есть тут слова, относящиеся непосредственно ко мне, заведующему этой лабораторией. Вот, я зачитаю: «Неспособность руководителя обеспечить надлежащую дисциплину труда на полученном участке работы должна расцениваться как несоответствие занимаемой должности». Всем понятно, что это значит?
Сотрудники молчали. Грачев вздохнул и отложил газету.
— Ладно, тогда объясню своими словами. Если раньше за опоздания, прогулы и прочие нарушения вы отвечали только своей дубленой шкурой, то отныне наказывать будут меня. То есть вас тоже, но сначала меня. А у меня шкура нежная, истончившаяся от многолетних сражений за наше с вами существование…
— Зато хорошо проспиртованная… — пошутил Троепольский.
Завлаба передернуло. Он уставился в полуподвальное окошко и молчал так долго, что мы испугались.
— Да чего ты, Слава… — смущенно проговорил Троепольский. — Я же в шутку. Ну хочешь, извинюсь? Извини, пожалуйста.
Грачев обвел комнату ничего не выражающим взглядом. По-моему, завлаб был трезв, что уже само по себе являлось из ряда вон выходящим событием.
— Собрание закончено, — тихо произнес он. — Советую всем хорошо запомнить: больше я не намерен вас покрывать. Друзья или не друзья — неважно. Вплоть до увольнения. Все свободны.
На трамвай мы с Зиночкой шли в подавленном настроении. Потом она махнула рукой:
— Да ну, еще расстраиваться из-за таких пустяков! Поверьте, Сашенька, это скоро пройдет. Когда-нибудь они там поймут, что одними постановлениями дела не поправишь, и всё вернется на круги своя. Как говорит Троепольский, Ка-Гэ-Было…
— …так и будет, — закончила я в тон старшей подруге. — Ваш трамвай, Зиночка!
Я помогла ей погрузить в вагон сумки и пакеты. Вот и еще один день прошел, а там, глядишь, и неделя проползет. Третья неделя. Третья — из трех недель ожидания, назначенных Свибловым для полной уверенности. А потом — пусть только попробуют не дать мне мою Прагу. Прагу — и Сатека, милого моего Святого Сатурнина…
— Девушка, это не вам гудят? — сказал кто-то рядом.
Мне и в голову не приходило, что автомобильные гудки приткнувшегося к тротуару «жигуленка» могут относиться к моей скромной персоне. Я присмотрелась: Свиблов! Свиблов приглашающе помахивал мне рукой из машины — сюда, мол, сюда!
— Что такое, Сережа?
— Садись!
Я подчинилась, и он резко рванул с места.
— Что случилось?
— Что случилось… — гримасничая, повторил он, и тут только я поняла, что оперуполномоченный мертвецки пьян.
— Сережа, остановите, я лучше выйду. Вы не в состоянии вести машину.
— Ах, это я не в состоянии… — передразнил меня Свиблов. — Сиди, где сидишь!
Он еле-еле ворочал языком, хотя руль держал относительно твердо.
— Мы что, перешли на «ты»?
— Перешли, перешли… на вот, смотри! — Опер выдернул из дверного кармашка конверт и бросил его мне на колени. — Совсем свеженькие, сегодняшние. Что скажешь?
Что я могла сказать? Еще одна девушка, еще одна жертва. Еще один вываленный наружу язык, выпученные безумные глаза, распухшее лицо, грудь в отметинах синяков, глубокие царапины на спине… Маньяк жил и здравствовал, невзирая на все мои дурацкие заклинания. Жил и мучил, здравствовал и убивал.
— Куда ты везешь меня?
— К тебе домой, куда же еще…
Снаружи мелькали облупленные фасады домов на набережной Фонтанки. Город как-то вдруг потемнел и насупился. Мы ехали и молчали. Вот тебе, девушка, и Прага…
— Что теперь будет?
— С кем, с тобой? — он пожал плечами. — Мне-то откуда знать? Не я решаю.
— А кто решает?
— Кто-кто… полковник.
— Сережа, я честно старалась.
— Старалась она… — снова передразнил опер. — Полковник говорит, что тут одно из двух. Либо ты не можешь — тогда ты на хрен нам не нужна. Либо ты не хочешь — тогда ты тоже на хрен нам не нужна. Получается, что, как ни посмотри…
— ..я на хрен вам не нужна! — закончила я. — Ну, так это же здорово. Разойдемся, как в море корабли…
— Ты что, совсем дура? — Свиблов крутанул руль, и «жигуленок» с визгом взлетел на Египетский мост. — В этой флотилии корабли не расходятся. В этой флотилии корабли тонут. Усекла?
Он повернул на Крюков и резко затормозил возле моей подворотни.
— Отпусти меня, Сережа, — сказала я. — Ты ничего не решаешь, да? Тогда просто передай своему полковнику…
Свиблов повернул ко мне свои рыбьи глаза. Сейчас, под градусом, они совсем побелели и казались в полумраке салона бельмами. На меня смотрел какой-то слепой разъяренный судак.
— Слушай сюда, Романова. У тебя есть еще ровно две недели. Да и то потому лишь, что я за тебя просил, чуть ли не в ногах у него валялся… — Он скорчил жалостливую гримасу и плаксиво изобразил свое заступничество: — Ну дайте ей еще время, ну пожалуйста, она девка хорошая… Короче, две недели. А потом пеняй на себя. Потом разговор будет другой. Выходи.
Я вышла. «Жигуленок» рванулся от тротуара, свернул на Садовую и пропал из виду. Просто поразительно, как быстро всё может обрушиться. Еще полчаса тому назад я строила планы на будущее, на Прагу, на Сатека. И вот — не осталось ни будущего, ни Сатека — только фотографии задушенной девушки с пятнистой от щипков грудью и спиной, исцарапанной когтями чудовища. Только неприятное ноющее чувство угрозы, только растерянность, только страх — страх и полнейшая неизвестность впереди.
Что это значит, потом разговор будет другой? Какой другой? Неужели этот седой полковник думает, что я намеренно уклоняюсь от выполнения задачи? Но зачем мне уклоняться? Какой тут может быть расчет? Да я готова на всё, лишь бы поймать этого гада! На всё! Тогда к чему эти угрозы? Возможно, он думает, что я подошла к делу недостаточно серьезно? Что нужно надавить на меня еще сильней, а если не выйдет — давить дальше, снова и снова, пока не получится. И если при этом инструмент сломается, то тоже не беда: как сказал Сережа, «на хрена ты нам такая нужна…».
Наверно, так.
Я поднялась в квартиру, надела ошейник на Бимулю и вышла с ней во двор, на нашу заветную скамейку. Собака безошибочно почувствовала мое состояние: побегала совсем немножко и уселась рядом, привалившись ко мне теплым боком и деликатно глядя в сторону. Весь ее вид словно говорил:
— Ну, что с тобой? Давай, рассказывай…
— Знаешь, Бимуля, — сказала я, закуривая сигаретку, — если уж быть до конца честной, то в чем-то полковник прав. Давай разберемся: что я такого сделала для успеха дела? Изображала идиотский ритуал перед фотками, как глупая старшеклассница, начитавшаяся брошюрок про колдунов вуду? Для полноты картины не хватало только потыкать иголкой в тряпичную куклу. И это все? По-твоему, это серьезный подход?
Бима мельком взглянула на меня, шевельнула хвостом и отвернулась.
— Вижу, и ты так думаешь, — кивнула я. — В самом деле: я ведь там в жизни не была, в этой Сосновке. Казалось бы, съезди, осмотрись на месте, авось что-нибудь почувствуешь, что-нибудь разнюхаешь…
