Фред Варгас - Уйди скорей и не спеши обратно
Он встал и повторил его много раз, боясь, как бы оно не растворилось в солнечной дымке. Для верности он записал его на бумаге. Авиценна. А рядом добавил: Liber canonis — «Канон врачебной науки».
Авиценна. Великий Авиценна, персидский врач и философ начала одиннадцатого века, его труды тысячи раз переписывались на Западе и Востоке. Латинский текст усеян арабскими выражениями. Да, отныне он был на верном пути!
Декамбре, улыбаясь, дождался бретонца на лестнице и ухватил его за рукав:
— Хорошо спали, Ле Герн?
Жосс сразу понял, что что-то произошло. Тонкое и обычно мертвецки бледное лицо Декамбре преобразилось, словно его осветило солнце. Исчезла его обычная несколько высокомерная и циничная улыбка, Декамбре просто ликовал.
— Я разгадал его, Ле Герн, я его разгадал!
— Кого?
— Нашего чудака! Я разгадал его, черт возьми! Оставьте мне «странные» записки за сегодня, я бегу в библиотеку.
— В ваш кабинет внизу?
— Нет, Ле Герн, у меня не все книги есть.
— Надо же, — удивился Жосс.
Стоя в пальто с рюкзаком у ног, Декамбре переписал «странное» послание, пришедшее утром:
После того, как времена года перепутают свои свойства, когда зимой вместо холода — жарко, а летом вместо жары — холодно, и то же самое с весной и осенью, потому что это великое неравновесие указывает на дурное расположение и звезд, и воздуха (…).
Он убрал листок в портфель, потом несколько минут подождал ежедневного рассказа про кораблекрушение, а без пяти девять спустился в метро.
X
В четверг Адамберг прибыл в уголовный розыск позже Данглара, что случалось довольно редко, и заместитель проводил его долгим взглядом. У комиссара был помятый вид человека, который проспал всего несколько часов между пятью и восемью утра. И вскоре он снова вышел на улицу выпить кофе в баре.
«Камилла», — сделал вывод Данглар. Она вернулась вчера вечером. Данглар вяло включил компьютер. Он-то, как всегда, спал один. Собой он был безобразен — отекшее лицо и тело, которое расползалось книзу, как тающая свечка, и для него было большой удачей, если он прикасался к женщине хотя бы раз в два года. Данглар по привычке стряхнул с себя эти мрачные мысли, которые вели его прямиком к ящику пива и журналу, когда перед его внутренним взором, как луч солнца, возникли лица его пятерых детей. Впрочем, пятый, маленький мальчик с бледно-голубыми глазами, был не его ребенком, но жена любезно оставила ему и этого, когда уходила. Это было давно, восемь лет и тридцать семь дней назад, и воспоминание о том, как Мари в зеленом костюме не спеша прошествовала по коридору, открыла дверь и захлопнула ее за собой, стоило ему двух долгих лет терзаний и шести с половиной тысяч кружек пива. И тогда дети, двое мальчиков-близнецов, две девочки-близняшки и голубоглазый малыш, стали его навязчивой идеей, его пристанищем и спасением. Много часов провел он, пытаясь приготовить морковное пюре помягче, выстирать белье как можно чище, педантично собирая школьные портфели, гладя маленьким утюгом и надраивая умывальник до идеальной чистоты. Потом его рвение понемногу стало спадать, и теперь все выглядело не столь безупречно, зато вполне прилично. Количество выпитого пива снизилось до тысячи четырехсот кружек в год, правда, в особо тяжелые дни к нему добавлялось белое вино. Но тот свет, которым озаряли его жизнь дети, оставался неизменным, а этого, говаривал он сам себе в особенно хмурые дни, у него никто не может отнять. Впрочем, никто и не посягал.
Он ждал, что какая-нибудь женщина останется у него и поступит так же, как и Мари, только наоборот: откроет дверь, повернется к нему лицом и не спеша пройдет по коридору в желтом костюме ему навстречу. Да только надежды были напрасны. Женщины появлялись и быстро исчезали. Он не смел мечтать о женщине, подобной Камилле, нет. Ее вытянутый профиль был таким четким и нежным, что непонятно было, то ли броситься писать ее портрет, то ли расцеловать. Нет, он не хватал звезд с неба. Ему нужна была обычная женщина, пусть даже ее тело тоже расползается книзу, какая разница.
Данглар видел, как Адамберг вернулся, прошел мимо и, мягко толкнув дверь, заперся у себя в кабинете. Он тоже не был красив, зато он владел звездой. Вернее, красив он был, но если рассмотреть каждую его черту в отдельности, красоты не получалось. В его лице не было стройности, гармонии и представительности. Все было в каком-то беспорядке, но именно беспорядок и очаровывал в этом лице, а иногда, когда Адамберг оживлялся, он становился просто неотразим. Данглару такой расклад всегда казался несправедливым. Его собственное лицо было таким же случайным собранием черт, но совсем не привлекало внимания. Тогда как Адамберг при плохой карте всегда умудрялся сорвать большой куш.
С малых лет Данглар любил читать книги и размышлять, а потому не был завистлив. А еще потому, что у него были дети. И потому, что комиссар ему нравился, хотя и вечно раздражал его: ему нравились его лицо, большой нос и странная улыбка. Когда Адамберг предложил ему перейти вместе с ним в уголовный розыск, Данглар не раздумывал ни минуты. Небрежная медлительность Адамберга стала ему почти так же необходима, как расслабляющая бутылка пива, наверное, потому, что комиссар уравновешивал его беспокойный характер, которому иной раз не хватало гибкости.
Данглар посмотрел на закрытую дверь. Так или иначе, Адамберг займется этими четверками, но при этом постарается не раздражать своего заместителя. Данглар отодвинул клавиатуру и задумчиво откинулся на спинку стула. Интересно, не ошибся ли он? Где-то он уже видел эту перевернутую четверку. Вчера вечером, засыпая в своей одинокой постели, он вспомнил об этом. Это было давно, наверное, когда он был еще юным и не служил в полиции, и было это не в Париже. А поскольку Данглар очень мало путешествовал в своей жизни, то можно попытаться вспомнить, где искать след этой четверки, даже если он почти стерт.
Адамберг закрыл дверь, потому что хотел обзвонить сорок парижских комиссариатов, не вызывая справедливого раздражения своего заместителя. Данглар считал, что тут поработал непризнанный художник, но Адамберг был иного мнения, поэтому решил навести справки во всех округах Парижа, а поскольку такое поведение было бесполезно и нелогично, он предпочитал делать это в одиночку. Еще утром он ни в чем не был уверен. За завтраком он, извинившись перед Камиллой, снова листал блокнот и разглядывал четверку, словно делал рискованную ставку. Он даже спросил Камиллу, что она думает о рисунке. «Красиво», — ответила она. Но по утрам она видела плохо и не отличила бы календаря от иконы. Потому что на самом деле она должна была сказать не «красиво», а «ужасно». «Нет, Камилла, не очень-то это красиво», — мягко возразил Адамберг. И в эту секунду, произнося слово «нет», он принял решение.
Он был немного вялым после бессонной ночи и чувствовал блаженную истому в теле, когда набрал первый номер из списка.
К пяти часам он закончил обзвон и за это время выходил пройтись всего один раз, во время обеда. Камилла позвонила ему на мобильный, когда он жевал бутерброд, сидя на лавочке.
Она звонила не за тем, чтобы вспомнить подробности прошедшей ночи, это было не в ее характере. Камилла была очень сдержанна в словах, за нее говорило ее тело, кто захочет, тот поймет, а что именно оно выражало, не всегда было ясно.
Адамберг написал в блокноте — Женщина, Ум, Желание, Камилла. Потом остановился и взглянул на запись. Огромные и в то же время какие-то пустые слова. Но, сказанные о Камилле, они наполнялись смыслом. Он почти видел, как вздувались буквы на бумаге. Хорошее — Камилла. Ему было трудно написать слово «любовь». Ручка выводила букву «л», потом останавливалась на «ю», боясь продолжения. Эта недомолвка долго будоражила его воображение, пока после частых размышлений он, как ему казалось, не постиг ее смысла. Он любил любовь. Но ему не нравилось, что она влекла за собой много другого. Любовь всегда сопровождали разные сложности. Жить, не вылезая из постели, — несбыточная утопия, такое возможно ну разве что пару дней. За любовью следовал целый круговорот разных сложностей, порожденных беспочвенными иллюзиями, упроченных толстыми надежными стенами, из которых уже никогда не вырваться. Страсть угасала, как свеча на ветру, и все кончалось тихим пристанищем у камина. А для такого человека, как Адамберг, сложности любви были тяжкой неволей. Он спасался бегством при одном лишь намеке на них, заранее предугадывая их появление, как опытный зверь, изучивший поведение охотника. И ему иногда казалось, что в этом бегстве от сложностей любви Камилла опережает его. Она постоянно исчезала, ее чувства всегда были настороже, а ботинки ждали у порога. Но у Камиллы это было не так заметно, она была добрее и мягче. В ней трудно было разглядеть ту главную силу, которая толкала ее к свободе, не давая времени одуматься. И Адамберг вынужден был признать, что он не задумывался о том, что движет Камиллой. Иногда он начинал думать об этом, но отвлекался, увлеченный новыми мыслями, которые превращались в его голове в пеструю мозаику и в конце концов исчезали.
