Джон Адамс - Когда мертвые оживут
А третий канал все нудит и долбит, заколачивает в голову, что надо делать, а что не надо. Потому важно записать, как оно на самом деле, хотя бы на случай, если кому придет охота поинтересоваться, почему зомби плачут. Оттого я написала на обложке тетрадки, на линеечке, обозначенной как «Заглавие»: «Кто такие зомби?»
И подписалась: «Кэйтлин Зелински».
Там еще свободная строчка осталась для номера класса. Ну, если считать по-школьному, я бы оказалась в четырнадцатом.
Первое: зомби — не оживший труп. Ничего похожего на «Ночь живых мертвецов» не случилось. Тут и слово «зомби» не к месту. Зомби — это когда жрец вуду заколдовывает, чтобы служили ему. Но в Огасте не происходило ничего похожего. Мой папа не умер. У него только кожа полопалась и нарывы появились, он перестал говорить и начал фыркать, кровь из глаз потекла, и он стал кидаться на соседа, мистера Альмейду. Но папа не умирал. А если не умирал, значит он не труп. Вы поняли, недоумки с третьего канала?
Зомби — не людоеды, это все недоразумение. Третий канал говорит, они не люди, и в тюрьму не попадешь, если их убиваешь. Значит, если они нас съедят, это не каннибализм, а вполне нормальный для них обед, ну, как некоторые собак едят. Конечно, это дико, когда американец собаку ест, но ведь это же не каннибализм. К тому же зомби не едят людей. Если бы ели, я бы давно уже в тетрадке не писала, потому что сладких ясноглазых героев, которые бы девушек из «Джава шэк» спасали, в Огасте нет и не предвидится. Зомби едят животных, залежалое мясо в любом холодильнике, какой сумеют открыть, батончики мюсли, если найдут. В общем, почти все едят. Однажды я женщину видела, незнакомую, — так она стояла на четвереньках у речного берега, загребала ладонями ил и ела, и размазывала по кровоточащим грудям, и смотрела в небо, шевеля отвисшей челюстью.
Зомби вовсе не безмозглые. Недоумков с третьего канала точно бы кондрашка хватила, если бы такое услышали. Это уже догма: зомби неповоротливые и тупые. Ну, раньше я знавала кучу людей куда тупее и неповоротливей зомби. В конце концов, мое заведение находится рядом с домом, где правительство штата. Иногда думаю: зомби от тех идиотов отличаются только тем, что выглядят похуже. Вокруг было полно слюнявых дебилов, только и желающих меня залапать. Во всяком случае, есть зомби-увальни, а есть пошустрее. Если девушка в прежней жизни бегала по утрам, так она и останется проворной. А если парень брюхом двигал, только чтобы каналы переключать, так он и сейчас черта с два кого-нибудь поймает. А мой папа еще не забыл моего имени, я почти уверена. Конечно, тут ничего не докажешь, ведь говорить зомби не могут, потому что у них у всех языки и глотки распухают. Вот и считается, что один из первых признаков хвори — это когда речь становится невнятной. А так, может быть, они вовсе и не глупеют от заразы и бегать умеют, как раньше, но вот общаться больше не способны, разве что вытьем. Я бы тоже завыла, если бы из ушей кровь шла и кожа трескалась.
Зомби вовсе не пытаются убивать все, что шевелится. Папа меня не кусал, хотя мог бы, много раз. Конечно, зомби не безобидные. Мне пришлось натренироваться, подучиться быстро бегать, и на каждой двери у меня шесть замков. Даже на двери спальни — папе нельзя доверять. Он все еще меня бьет. От его кулака на лице остается кровь и гной. Но кусать не кусает. Хотя поначалу каждый день рявкал и норовил вцепиться в шею, но я-то куда проворнее. Я всегда была проворнее, вот он больше и не пытается. Иногда стоит в гостиной, в углу рта собирается слюна, потом капает на пол, а он все смотрит, будто вспоминает ту дикую ночь, когда меня укусил, и до сих пор стыдится. Я смеюсь, и он почти улыбается в ответ. Бредет назад в столовую и отдирает обои со стены, запихивает в рот длинные розовые полосы, словно содранную кожу.
Я кое-что еще про зомби знаю, только описать это трудно, потому что непонятно. Я ж не зомби, где мне их понять? Это что-то вроде тайного общества, а я чужая. Я-то вижу, что делается, а шифра не знаю, не могу истолковать. И третьему каналу я бы рассказать не смогла, даже если бы телевизионщики явились в город со всеми своими камерами и меня усадили в шикарное кресло вроде того, в каких сидят дикторы телешоу, похожие, как танцовщицы в мюзикле. Так и представляю: «Скажите, дорогая мисс Зелински, какие у вас основания считать их разумными?» И что я отвечу? Разве только про папу, который раньше мог выговорить мое имя. Ведь про реку не расскажешь, никто не поверит. В конце концов, такого нигде больше не было. И я представляю отчего. В Манхэттене народ так и рвется «мертвяков» истребить до последнего, а в Техасе вообще не дай бог зомби на глаза человеку попасться. Но здесь-то некому их убивать. Это их город, и они приучаются в нем жить, как обычные люди. Может, Огаста всегда им принадлежала, а еще Джеймсу Перингтону и «Дед-Ривер компани». Да здравствуют гноящиеся заразные короли и королевы апокалипсиса!
В общем, было так: однажды папа взял наш тостер и ушел из дому. Не то чтобы я тостером очень дорожу, но папа нечасто уходит. Я ведь кормлю его гамбургерами с хорошим сырым мясом и вовсе не намерена разбивать ему голову битой. Зомби понимают доброе отношение.
На следующую ночь он унес зеркало из столовой. Потом микроволновку, кофейник, мешок с кастрюлями и сковородками. Ни в каких фильмах про зомби, хоть все их пересмотрите, не увидите, чтобы кто-нибудь, как мой папа, весь испятнанный кровью, в драном банном халате, перемазанным гноем, упаковывал кухонную утварь в большую наволочку с цветочным узором. Еще он снял фото с книжной полки — жутко несуразное, там мы все трое: папа, я и мама. Мне на фото восемь или девять, я в зеленой нейлоновой курточке и с длинными каштановыми хвостиками. Улыбаюсь во весь рот, и папа с мамой тоже. На таких фото приходится улыбаться. Фотограф заставляет, а если не хочешь, он чуть не колесом ходит, чтоб люди улыбались, словно у него ангел за левым плечом вдруг возник с горстью иголок для всех своих собратьев. У мамы на носу очки слишком большие. Папа во фланелевой клетчатой рубахе, рука такая крупная, сильная, обнял меня, будто защищая.
Тогда я тайком пошла следом. Скрываться от папы не трудно — со слухом у него почти как с речью. Думаю, когда делаешься зомби, оно во многом вроде старости. В теле то одно отказывает, то другое или работает вкривь и вкось, говорить нормально не получается, слышишь плохо и злишься постоянно, потому что можешь все меньше, теряешь мир вокруг себя, и лучше уже не станет. Когда с одним человеком такое происходит — это трагедия. Когда происходит со всеми — это конец света.
В Огасте ночью по-настоящему темно. Уличные фонари либо перегорели, либо их разбили выстрелами. Трудно отыскать ночи темнее, чем в Огасте поздней осенью, когда снег еще не выпал. Небо слепое, беззвездное, и холодно очень. Никаких тебе родных до боли пятен оранжевого химического света — сплошной темный коридор пустой улицы. Никого, и лишь мой папа ковыляет, прижав фотографию к гноящейся груди. Сворачивает к центру города, суется туда и сюда, затем, наверное, тело вспоминает привычный маршрут, и папа пересекает Фрот-стрит. Я крадусь за ним мимо магазинов на набережной, мимо «Джава шэк», мимо пустых автостоянок у реки.
Там у неторопливо плещущей воды собрались сотни зомби. Может, все зомби Огасты. Папа присоединился к толпе. Я смотрела, боясь вдохнуть, никогда не видела столько в одном месте. Они не дрались, не искали добычи. Подвывали тихонечко, печально так. Большинство что-то принесли: тостеры, выдвижные ящики платяных шкафов, лампочки, ломаные кухонные стулья, вешалки, телевизоры, двери от машин. Мусор прежней жизни, унесенный из старых жилищ. Свое добро они почти с любовью, бережно помещали в огромную кучу старого хлама, перешептывались, качаясь на сыром ночном ветру. Сверху скатилась лампочка, коротко вспыхнула и разбилась. Зомби не заметили. Их мусорный храм получился не ахти, но было видно, что это не случайная куча, а именно храм: есть основание, на нем центральная башня, соединенная пролетами с недостроенной боковой башенкой. Между ними громоздилась мертвая электроника, обращенная дисплеями к воде. А между дисплеями стояли десятки, если не сотни семейных фотографий вроде нашей, прислоненных к темным плазменным экранам, решеткам колонок. Несколько зомби установили новые фотографии, и не только своих семей. Миссис Хэллоуэй, моя учительница начальных классов, принесла фото китайской семьи и обращалась с ним так нежно и бережно, будто с собственным ребенком. Думаю, зомби не понимали, кто изображен на фото, лишь ощущали чувство семьи, теплого слитного единства, счастья, которыми веяло от снимков, и это зомби нравилось. Папа поставил нашу фотографию в ряд к остальным и закачался, плача и воя, сжимая голову руками.
Я втиснулась между скамейкой и потухшим уличным фонарем, стараясь сделаться незаметной, но зомби не обращали на меня внимания. А затем луна засияла над вершинами мусорных башен, встала меж ними.
