В зеркале Фауста - Артур Гедеон

– Фу, какая гадость. Я – чистюля.

– А вот барсуки – чистюли.

– Не хочу я быть барсучихой.

– Будь, Головлева, сама собой.

– Ладно, буду. Но с характером лисы. Так угостите сигареткой, господин профессор?

– Ага, сейчас.

– Ну почему? Мне уже девятнадцать.

– Вот ровесники пусть и угощают, хотя я не советую.

– Какой вы жадный. А вот я – щедрая. У меня для вас яблоко. – Она вытащила из кармана шубки большое янтарное яблоко и протянула его педагогу. – Держите.

Он с легким сомнением посмотрел на красивый плод.

– Ну, что вы смотрите? Из нашего сада, между прочим. Выращено с любовью.

– Да ты просто Ева какая-то, – принимая фрукт, усмехнулся Горецкий. – Если с любовью… Спасибо. Обязательно съем его в электричке.

– Не забудьте.

Она хотела сесть на скамейку рядом, но он отрицательно покачал пальцем.

– Не надо.

– Почему? – Ее глаза лукаво блестели. Она театрально хлюпнула носом: – Что, не достойна?

– Достойна, достойна. Еще как достойна. Просто застудишь себя по женской части. Все вы так, по юности, лишь бы ноги показать, а потом начинается.

– А на две общие тетради и варежки можно?

Профессор задумался.

– Валяй, – разрешил он. – Только минут на пять.

– Ок.

Юля вытащила из ранца две толстенные тетради, уложила их на скамью, сверху положила две варежки. Села рядом с педагогом, перебросила ногу на ногу, а руку положила на спинку скамейки.

– Так пойдет?

– Сама элегантность. Я не шучу.

– Спасибо.

Он прицелился к ее лисьим глазам.

– Ну, лиса, что скажешь?

– Можно, я задам вопрос?

– Интересно, какой?

– Личный.

– Рискни.

– Почему вы такой грустный? – сочувственно кивнула она.

– Потому что старый, – улыбнулся он.

– И не старый вы вовсе. Я знаю, как вы умеете смеяться – заразительно, как молодой человек. Совсем как мальчишка. Были бы вы старым сухарем, не смогли бы позволить себе такой роскоши.

– Ах вот так, да?

– Представьте себе. Может, вы заболели? – нахмурилась она.

– Ну конечно, я заболел. Как говорят: если после пятидесяти вы проснулись утром, а у вас ничего не болит, значит, вы умерли.

– Слышала эту шутку от бабушки. Но я серьезно.

– Болит везде и понемногу. А так, в сущности, я более или менее здоров.

– Вот видите. А значит, причина в другом. Дома что-нибудь? С женой поругались?

– С женой мы не ругаемся уже лет десять, потому что давно разлюбили друг друга и ругаться нам не о чем.

– Ну как грустно! – почти заплакала она. – Что ни скажете, все хуже и хуже. У вас же два сына, с ними все хорошо?

– Вот только что ехал в электричке и вспоминал о них. У детей все нормально – один живет в Штатах, другой в Германии. У обоих свои дети и вполне милые жены.

– Вот, отлично, – одобрила его студентка. – И все-таки, Горислав Игоревич, колитесь, что такое?

– Правда хочешь узнать?

– Да, да, хочу, хочу, потому что вы – мой любимый педагог. А это еще надо заслужить.

– Смело, – кивнул он. – Хорошо, уговорила. – Горецкий выбил из пачки еще одну сигарету, зацепил ее губами, щелкнул зажигалкой. Затянулся, выдохнул в сторону дым. – Точно хочешь?

– Издеваетесь?

– Но, возможно, я скажу такое, что твоим юным ушкам будет неприятно услышать. И сердечко твое поначалу наполнится обидой.

– Ничего, перетерплю.

– Уверена?

– Ага, господи профессор. Тем более что только поначалу.

– Хорошо. – Он задумался, потом улыбнулся: – Я очень-очень устал. И очень-очень разочарован во всем. И меня ничто не радует. Я давно удивляюсь тем своим пожилым ровесникам, которые еще чем-то горят, а то и прямо пылают, увлечены своими студентами, что-то горячо объясняют вне лекций, охотно делятся накопленными знаниями, выступают на симпозиумах и прочих научных собраниях. К чему все это, если все катится в бездну? Если не к черту. И знания, и дружба, и сама жизнь. Думаешь, я шучу? Утрирую? Не-ет. Я искренен как никогда, милая девочка. С полсотни написанных мною монографий и пара книг давно опротивели мне. Да, Юленька, да-да-да. Это не значит, что они плохи, нет. Они опротивели мне, автору! Чужие книги опротивели тоже. И если я открываю свои, то лишь потому, что читаю по ним лекции. Но для кого я читаю и зачем? Студенты тоже не вдохновляют меня, я просто играю роль доброго педагога.

– Печально это слышать, Горислав Игоревич.

– Я тебя предупреждал. Играю роль, а сам думаю, когда же закончится эта лекция и все вы смоетесь с глаз моих.

– Как ужасно все то, что вы говорите мне…

– Я же сказал, что будет неприятно. А все потому, что никто из вас не способен понять своего учителя.

– Нет? – пролепетала она.

– Ни на йоту, – покачал он головой.

Ее губы вдруг дрогнули.

– Даже я?

Горецкий неожиданно улыбнулся.

– Нет, Юленька, не ты.

– Что это значит?

– Ты – крохотный маленький лучик, пробившийся ко мне через завесу свинцовых туч. Ты, Юленька Головлева, моя милая студентка и умная девочка, совсем другая. Очень живая, всегда неожиданная в суждениях, ты как раз, мне кажется, немного понимаешь меня.

Она тоже улыбнулась:

– Всего лишь немного?

– Немного потому, что ты еще юна. Но душа человека взрослеет – у иных не по дням, а по часам. – После очередной затяжки он добавил: – И еще одна правда. Может быть, только ты и доставляешь мне хоть какую-то радость в этом кошмарном мире.

– А это не перебор, учитель? Как-то вы чересчур сильно раскачали маятник.

– Я же говорю: ты оригинальна в своих суждениях. И тебе пока всего девятнадцать лет. А что дальше будет? Но это лирическое отступление, Юленька. Самое главное в том, о чем ты сама сегодня напомнила мне. Я преподаю два исключающих друг друга предмета, девочка, вот почему я несчастлив. И больше не верю ни в один из них. Когда-то древние Афины были столицей философии, но спустя века, во времена апостола Павла, когда он странствовал по миру, ее выродившиеся мудрецы превратились в обычных умников-болтунов, собиравшихся на рыночной площади и чесавших языками от рассвета до заката. Вот как сейчас, во времена таких же пустомель. Что до богословия, оно тоже выродилось – в перемалывание догматов. И те бессмысленно точат лясы, и эти.

– Приду домой и буду плакать в подушку, – сообщила Юленька. – Правда, приду, и сразу в нее с головой. А завтра переведусь на другой факультет. Вот до чего вы меня доведете.

– Того факультета, на который я бы тебя взял, и без вопросов, не существует ни в одном университете мира.

– Это на какой же? – насторожилась она.

– Кажется, мы насиделись, пройдемся?

– Ага, – согласилась Юленька. – Уже чувствую, что подмерзаю.