Возмездие - Элизабет Нуребэк
— Каково тебе было все время находиться в центре внимания? — спрашивает Адриана. — Мне кажется, это тяжело.
— Мама превращала все это в приключение, — отвечаю я. — Она давала мне чувство защищенности, она так много для меня значила. Я отдала бы все на свете, лишь бы она была жива.
— Это я понимаю, — медленно произносит Адриана. — Расставаться с близкими — самое трудное, что есть в жизни.
Однако никто не способен понять меня до конца. Когда мама заболела, меня больше всего напугала мысль, что я останусь одна. Никто не понимал меня так, как она.
— Но ведь у тебя есть сестра, не так ли? А твой папа, он как-то присутствует в твоей картине мира? — спрашивает Адриана.
— Это долгая история, — отвечаю я.
— Я готова слушать.
Жил-был электрик по имени Пауль Юслин, который однажды спас мамино шоу, которое иначе пришлось бы отменить. Он решил проблему, запустил звук и освещение, а в награду получил знаменитую жену и двух дочерей.
Я рассказываю, как всю жизнь удивлялась этому. То, как мама и папа могли влюбиться друг в друга, всегда оставалось для меня загадкой. Если мама была как красочный павлин, то папа — как серый воробей.
Он был на пятнадцать лет старше, и его нисколько не интересовало то, что мама любила более всего на свете: быть в центре внимания, демонстрировать себя. Они были совершенно разные, и я не понимаю, как они могли продержаться вместе так долго.
Когда мне было четыре года, у меня появилась младшая сестра. Микаэлу я полюбила с первого взгляда. Она была такая маленькая, и у нее были густые темные волосы, как у пащ» г, я же была светловолосая, как мама. Я играла с ней, считая ее своей куклой. Мы были очень привязаны друг к другу и в детстве неразлучны. Но, когда родители развелись, мы с Микаэлой тоже стали отдаляться друг от друга.
Мне уже исполнилось восемь, а Микаэле вот-вот должно было исполниться четыре, когда папа, сидя за кухонным столом с поникшими плечами, рассказал нам: они с мамой разъедутся и будут жить в разных квартирах. На стене громко тикали часы, я никогда раньше не видела папу таким постаревшим и измученным. Он сказал, что ему очень жаль, — он не хотел, чтобы все так получилось. Но все это не стало для нас сюрпризом — учитывая, как они ссорились в последнее время.
Он сказал, что Микаэла будет жить с ним, а я могу выбирать, с кем остаться. Конечно, он очень хотел, чтобы я переехала вместе с ними. Как-никак маме приходилось много ездить, из-за работы она часто и подолгу отсутствовала дома.
«Но, если я уеду с ними, у нее совсем никого не останется», — подумала я. И, поскольку мы выступали вместе, мне показалось естественным, что и жить я останусь с ней. Когда я произнесла это вслух, папа расстроился. Ему было трудно принять, что я выбрала не его.
Наш дом в Дандерюде продали, папа переехал в таунхаус в Соллентуне, а мама купила квартиру в центре, потом перебралась в усадьбу на Готланде, потом обратно в коттедж в Стоксунде[3], затем попыталась жить в Лондоне, чтобы через несколько месяцев снова вернуться в Стокгольм. Я переезжала вместе с ней, постоянно меняя школы, одноклассников и подруг.
Мы с Микаэлой встречались на каникулах, иногда в выходные. Каждую зиму я ездила с ней и папой в домик в горах, а лето она проводила со мной и мамой на даче в Фэрингсё. Когда мы с ней играли на природе, казалось, что все как обычно. Зимой мы возились в сугробах, пока совсем не замерзали руки, теплыми летними деньками валялись вместе на подстилке, глядя в голубой купол над нами. Темные волосы Микаэлы на фоне моих светлых, ее смуглая кожа на фоне моей бледной.
Я спрашивала, видит ли она облако, похожее на бегемота, и показывала на огромную белую гору далеко справа. Она спрашивала где, и я поворачивала ее голову в нужную сторону. Но Микаэла не соглашалась со мной. Никакой это не бегемот, это слон, у которого болит живот.
Так мы могли развлекаться часами. Она всегда могла меня рассмешить. Но потом она возвращалась к папе.
Когда я приезжала к ним, то чувствовала себя скорее гостьей, чем членом семьи. Их дом, их привычки, их жизнь. Не мои. Возможно, дело в том, что нам с папой трудно было понимать друг друга, в то время как они с Микаэлой прекрасно ладили. У нее случались вспышки ярости, но он не придавал этому особого значения. Я же была спокойной и рассудительной, но постоянно слышала от него, что я слишком покладистая, что у меня нет собственной воли. Трудно было понять, какой же я должна быть, чтобы угодить ему. Что бы я ни делала, все было не так — мы все чаще ссорились. Каждый раз, побывав у них, я испытывала разочарование, и так приятно было вернуться к маме. Я стала ездить туда все реже.
Микаэла же с годами все больше раздражалась на маму и на меня тоже, как мне казалось. Ее утомляла необходимость постоянно петь и танцевать, все время улыбаться на камеру. Она обвиняла Кэти в том, что та эгоистка и думает только о своей карьере, не умеет быть просто обычной мамой. Даже когда она заболела и нуждалась в нашей поддержке, сестра не захотела быть рядом с ней.
— Мы с Микаэлой вели совершенно разный образ жизни, и это уводило нас все дальше друг от друга, — продолжаю я. — Хотя мы были сестрами, это ощущалось все меньше. Ни папа, ни мама не спрашивали, как на нас сказался их развод. Вероятно, им казалось, что это необязательно.
— Сейчас ты не общаешься с папой?
— У него деменция, он живет в доме престарелых, за ним нужен специальный уход, — отвечаю я. — В последние разы, когда я навещала его, он меня не узнавал. Это было ужасно.
— А какие у тебя отношения с Микаэлой?
— Несколько лет мы почти не виделись, но, когда мы стали старше, отношения улучшились. Пока мы не начинали говорить о родителях, никаких проблем не возникало.
— Похоже, ты скучаешь по ней.
— Однажды мы были заодно против всего мира, — говорю я. — В то утро меня нашла Тесс, моя лучшая подруга. Но в полицию позвонила Микаэла.
У нее не возникло никаких сомнений, кто же убил Симона. С самого начала она приняла
