Клювы - Максим Ахмадович Кабир

– А если бессонница? – закряхтели пружины сбоку.

– Считайте овечек. Спорим, не досчитаете до ста?

– Спорим!

– Ну все, спите. Ермолаев?

– Да, Надежд Юрьна?

– Классная история.

Она прикрыла дверь. Пошла по скрипящим половицам в комнату персонала. Койки пустовали. Воспитатели сбежали на пляж пить портвейн и целоваться.

А ей надо придумывать кричалку и зубрить сценарий закрытия смены.

Надя сгорбилась над столом, заваленным плакатами.

– Мы прощаемся сегодня, до свиданья говорим.

После тридцатой овечки дети покинули кровати, просеменили по коридору и тихонько вошли в воспитательскую комнату. Надя просила, плакала, выла. Но никто не проснулся на этаже. Когда дети сходили по лестнице – к берегу, к фигуркам взрослых у моря, их ручки были словно одеты в красные перчатки.

Тверь…

Дежурная сестра послюнявила палец.

Что за напасть?

«Падение в бездну – к сердечной болезни».

Она помассировала грудную клетку.

Этого только не хватало. Почки, гастрит, гайморит… Но мотор пока не барахлит, тьфу-тьфу-тьфу.

Она отложила сонник, взяла другой, потолще.

«Пэ». Падает посуда, падает снег, падает метеорит… Падение в бездну.

«Ваша жизнь на грани серьезных перемен».

По травматологическому отделению пробежал сквозняк. В одной из палат что-то глухо стукнуло – сестра хмуро огляделась, но не покинула пост. Плотнее укуталась шалью.

Перемены… перемены, это плохо. Сменится главврач, и ее отправят на пенсию. А жить как?

Третий толкователь, в измочаленной суперобложке, лег перед дежурной. Здесь ответы разнились в зависимости от специфики падения. С моста – судьбоносное испытание. Нет, не было моста. С края – вот! – к изумлению.

Изумление – не очень хорошо. Изумление для ее возраста равно сердечной болезни.

Что тут дальше?

Падать медленно – к…

Сестра вздрогнула.

И вслух не скажешь, к чему.

Ну нет, рано мне, надо детей на ноги поставить, надо завещание написать, надо…

Она оторвала от сонника слезящиеся глаза и увидела за пеленой людей.

Пациенты (какого лешего?) выбрались из палат.

Те, что шли на поправку, и те (сердце болезненно сжалось), которых прооперировали сегодня. В гипсе, на неустойчивых едва сросшихся ногах, со спицами в мясе.

Они пялились на медсестру тусклыми пуговицами глаз.

Цок – костыль стукнул в пол.

Сонник захлопнулся, сестра отгородилась от наступающих пациентов, от сломанных марионеток, от их теней скрюченными пальцами.

И было изумление. И была смерть.

Улица круто взбиралась вверх. Фонари. Декоративные тротуарные столбики. Банкомат, втиснутый в старинное здание. Хромированная гусеница припаркованных автомобилей. Под решетками ливневки – мусор и тайны пражских подземелий.

Зашумели вертолетные лопасти, Филип задрал голову. В узкой полосе между кровлями зданий пролетела железная стрекоза с маркировкой Policie на борту.

Такой же вертолет, но поменьше, жужжал в его голове. Перемалывал лопастями мозговое вещество. Царица Инсомния преподнесла новый сюрприз: сны наяву, визуальные и слуховые галлюцинации. Образ парящей Яны преследовал его. Но даже сильнее миражей Филипа тревожила собственная бодрость. Будто отсутствие отдыха шло на пользу. Будто перепаханное сознание поместили в не ведающее усталости тело. И, проспавший двадцать минут, он мог станцевать твист или пробежать стометровку.

Вдруг эта пружинистость и какая-то… алчность до действий в мышцах – признаки непоправимых роковых изменений, перелопативших организм?

Он энергично потрепал редеющие волосы.

Над стриптиз-клубом мерцали неоновые буквы. Пахло карри из вегетарианского ресторана.

С улицы, забитой праздными гуляками, Филип попал в пустынный полуночный мир черных дворов, лабиринт из трех-, пяти– и семиэтажных домов, где социалистические коробки лепились к красночерепичным домишкам девятнадцатого столетия. Здесь, в мансарде, расположилась мастерская художника Сороки.

«Не теряйте связи с друзьями», – советовал психолог.

Войдя в мастерскую, Филип пожалел, что вообще выбрался из дому. У Сороки был аншлаг. Многочисленные комнаты под скатами крыши заполнила пражская богема. Посетители бродили вдоль картин, многозначительно цокали языками, пили глинтвейн из пластиковой посуды.

– Сколько лет, сколько зим! – обрадовался Сорока. Филип вытерпел пытку объятиями. – Как хорошо, что ты согласился прийти. Давай наливай себе выпивку. Я скоро присоединюсь.

Филип буркнул что-то, взял кувшин со стола, оплескал алкоголем туфли.

– Вам помочь?

Женщина лет сорока подплыла из тумана. В мастерской курили кальян, электронные сигареты, марихуану.

– Спасибо, я справлюсь.

Женщина смотрела на Филипа внимательно. У нее было худое костлявое лицо, волосы выкрашены в синий, под цвет пролетевшего над кровлями вертолета.

– Ваша фамилия Юрчков?

– Точно.

– О! – Синевласка всплеснула руками, зазвенела перстнями и браслетами. – Я – ваша поклонница. Видела работы в «ДОКС Центре».

– Что ж, спасибо, э…

– Вилма.

– Спасибо, Вилма, – пожал он сухую кисть.

– Вы давно не выставлялись. Готовите что-то новое?

– Нет. – Филип отхлебнул напиток. Во рту запершило. Хозяева переборщили с имбирем.

– Очень жаль. По-моему, вы – из лучших. Ваши картины чувственны, в них есть страсть, как у того парня, что рисовал мясные туши.

– И опять спасибо.

Вилма окольцевала его локоть, увлекала в облака пара. На стенах корчились абстрактные формы, перетекали друг в друга вязким пластилином. Мерещилось, вот-вот они польются из рам, закапают на пол. Вокруг материализовывались смутно знакомые люди, здоровались, хлопали панибратски по плечам.

– Вы словно не в своей тарелке, – заметила Вилма.

– Мало выпил. Мало спал.

– Бессонница? Кто-то говорил, что бессонница – бич честных. Только подлецы спят спокойно.

Во мгле скользнула копна рыжих волос. Филип автоматически шагнул следом. Рыжая повернулась чужим профилем, зашпаклеванным косметикой. На экране в углу желтые персонажи путешествовали по желтому миру обезумевшей геометрии. Филип идентифицировал фильм: «Кабинет доктора Калигари» двадцатого года.

Яна обожала кино и научила мужа наслаждаться немым кинематографом.

Инфернальный гипнотизер подчинил своей месмерической воле лунатика Чезаре. Чезаре спит вот уже двадцать три года, но во сне по приказу гипнотизера совершает злодеяния. Напрасно герои пытаются разбудить сомнамбулу… Зрителя не побалуют хеппи-эндом.

– Что вы сказали? – Филип переключился на собеседницу.

– О, милый мой, вам надо помочь. – Вилма коснулась висящего на цепочке кулона: серебряного кувшина. – И у меня есть снадобье. Идем.

Она потянула его за руку. Мимо одурманенных лиц, доброжелательных улыбок и гнетущих форм.

В ванной, на корзине с грязным бельем, дрых перебравший спиртного толстяк.

Филип наблюдал за манипуляциями Вилмы. Она высыпала на ободок раковины щепотку порошка, банковской картой выровняла его в линию.

– Кокаин? – спросил Филип.

– Лекарство. – Она вручила Филипу фиолетовую купюру. – Прошу.

Он помешкал. Склонился и приставил к ноздре «Масарика»[6]. Прежде ему не доводилось нюхать наркотики.

Спящий толстяк закряхтел на плетеном троне. Филип вдохнул порошок, смел с фаянса гранулы.

Будто фейерверк взорвался за переносицей, искры подожгли хворост в черепной коробке.

– Ух ты! – Он потер нос, блаженно ухмыляясь.

– Я же говорила!

Вилма уже сооружала вторую дорожку.

Вертолет, терроризирующий сознание, улетел. Теперь внутри Филипа извивался искрящийся провод.

– Тебе лучше?

– Лучше, лучше, лучше…

Они вошли в кальянную пелену. Нюх и зрение обострились. Филип видел каждый мазок краски, каждый угорь на щеках богемы. Слышал, как хохочет Калигари, пускай фильм и был немым.

Твари вылезали из рам, ползали у ног. Гибкие, рыхлые, ноздреватые. Минутные стрелки мчались по циферблату. Вилма танцевала под невразумительный микс джаза и стука зубов о стаканчики.

Филип рухнул на софу.

«Дьявол! Зачем я…»

Он заткнул пальцами уши. Сердце будто нашпиливалось на колючку.

– Вилма… противоядие…

Он защелкал пальцами, чтобы привлечь внимание.

Но примолкшим посетителям выставки было не до него. Прервав свои блуждания, гости