Аркадий Макаров - Быстрые деньги
– Как – к Наташке? Она же, я слышал, за Денисом замужем!
– Э, когда это было! Денис не для Наташки! Он слабак! Я им тогда и дом свой, коттедж каменный, черепицей крытый, оставил. Сказал: всё, голубки, берите, дом ваш, а я в осадок выпадаю. Искать не надо! И ушёл, как был в куртке, так и ушёл. Свобода, она дороже денег! – Шмырь снова налил пластиковый стаканчик под самое «всклень», и быстро, чтобы не расплескать, выпил. – Вытер губы рукавом, потом сплюнул в песок: – Вот сколько здесь живу, а всё никак к вискарю не привыкну. Вроде вода застоялая. Теперь водки бы…
– Николай Константинович, ты же говорил – «вискаря»!
– Это я для тебя старался. Думал тебя вискарём угостить.
– Так в чём же дело? Караимка твоя мне предлагала…
– Иди, тарань сюда водяру, я тебе такую сказку расскажу, – чем дальше, тем страшнее!
Было видно, что Шмырь стал входить в норму, и хочет мне сказать что-то для него важное.
Через пару минут мы снова сидели за оживлённым разговором, как два заядлых друга, после долгой разлуки.
– Нашенская! – мечтательно погладил Шмырь бутылку с президентом страны, о которую полмира вытирают ноги.
Я, за своим собеседником, тоже набулькал в пластик:
– Ну, – подлаживаясь под Шмырёва, поднял я стакан, – за сказку!
Выпивка на вольном воздухе тем и хороша, что раздвигает рамки условностей до самого горизонта. Ты полностью отдаёшься собеседнику, разделяя с ним его судьбу и настроение, и вот уже и твоя судьба, и твоё настроение смешиваются, как смешиваются в стакане напитки, образуя с ног сшибающий коктейль. Но мы пьём не коктейль, а нашу казённую водку, которую ни с чем смешивать не полагается, поэтому я осторожно задаю вопрос о его преображении: как стал бывший состоятельный человек таким неправдоподобно ничтожным, и кормится лишь тем, что обнаружит его неутомимый электромагнитный посох в рассыпчатым приморском песке золотого пляжа Тель-Авива.
– А мне здесь в самый раз! – похваляется Николай Константинович, теперь ставший, как в школьные годы, просто Шмырём. – Скажешь вслух: «Шмырь!» и всё становится ясно, всё на своём месте.
– Но у тебя же был бизнес, приличное состояние, работа, наконец!
– Вот этот «конец» и привёл меня сюда, на землю обетованную. Сорок лет Господь водил евреев, чтобы подарить им этот рай, а меня сюда привела простая публичная девка, с которой я прожил каких-то пару лет, и вот я здесь! Но путь всё равно был длинным и утомительным. Я тогда им, голубкам, всё оставил: живите и размножайтесь! Потом взял себе в жены танцовщицу Свету-Светунца из ночного клуба. Уж очень мне её хотелось! Девочка – что надо! Главное, – цельная, как того требует устав клуба. Ах, Света, Света, мечта поэта!
Он глубоко вздохнул и набулькал себе в пластик:
– Ну, давай, как говорится, за прекрасных дам!
Зная нравы клуба «Стрекоза», я непроизвольно хмыкнул, но мой собеседник или не услышал, или не принял во внимание мой скепсис, и, смущённо шмыгнув носом, продолжал: – Наш медовый месяц мы провели у меня на Кипре. Что нужно молоденькой девушке? Деньги, море, хорошая одежда, рестораны – всё это я ей предоставил в полном ассортименте, как теперь в эпоху развитого рынка, принято говорить. И вот, что самое интересное – первая брачная ночь для неё была действительно первой. Уму непостижимо! «Папочка, – через некоторое время говорит этот Светлячок, – давай я сюда братишку меньшова привезу. У него с лёгкими плохо, а здесь и море, и воздух. Ты помнишь, говорит, что здесь сам Алексей Максимович Горький в детстве лёгкие лечил!» Это она книгу Горького «Детство» перепутала. Ну, да ладно! «Бери! – говорю я, – пусть малый заморским воздухом подышит. Как-никак, родня всё-таки! Привозит она Егорушку, Георгия своего, из воронежского посёлка Высокий. Посёлок этот по образу веры такой высокий, что и рукой не достанешь. Ашкеназы там живут. Из Хазарского каганата. Жидовставующее, как раньше говорили. Иудаизм, одним словом, связал по рукам и ногам, как огородная повилика картофельные стебли.
Каждую субботу моя Светунец свою постель на замок. И – ни-ни! Никаких игрушек! Говорит, наш Бог в субботу работать не велит, поэтому делать любовь в этот день – большой грех и преступление. Потом и по пятницам свою присуху тоже – на замок. Я ей: пятница почему? Она же исламская! «А Палестина! – скажет она. – Евреи на палестинской земле живут. Пятница тоже священный день». А потом время дошло и до понедельника. Да так обидчиво подожмёт губки, что сразу себя виновным чувствуешь. Хоть в ноги падай!
Подожмёт губки и скажет: «Ты нашего Егорушку не любишь, если бы любил, то усыновил бы. Страшно мне: моя мамка зашибёт его как-нибудь по пьянке. Не любит она пердушка запоздалого. Не любит – и всё! А я без него жить не могу. Он для меня, как сыночек-звоночек. Слышишь, как он со мной ладит. Давай, усынови его! Тогда я, может, в Христа поверю. В церковь ходить… Все дни недели твои будут. Усынови!»
– Нет вопросов! – говорю. Пусть цветёт на моём подоконнике! Чей бы бычок не прыгал, а телёночек наш. Ручки тянет. Всё – папка да папка… Такой малый смышлёный! Дай ньяку – просит. Я ему суну конфетку: «На тебе «ньяку!» А он снова: «Ньяку дай!». Отстегнёшь ему зелёненькую баксу, он хвать её – и к мамке. Такой умный! Знает со с ранья вкус капусты американской. Егорка, Георгий Победитель – одним словом! Весь в меня. Полюбил я его за разумный подход к делу. Усыновил. Живём одной семьёй. Я весь бизнес забросил. Погода на Кипре такая, что работать не велит. Забил я на все эти индексы, акции и прокламации. Лежат деньги в банке – рента. Что ещё надо человеку? Молодая жена, Егорушка этот. Пляж. Море.
А тут ветерок подул с этого самого моря. И всё на русскую диаспору волны катит – банковская сфера, говорят, рушится, будет. Аннексия, как при большевиках. Я бегом в банк. Снимаю деньги. А куда мне с ними? Сумку вдвоём со Светунцом несли до квартиры. Егорушка, как увидел «ньяку», так от сумки не оторвёшь, верещит, как резаный!
«Не к добру, – говорю. – Накличет твой поганец беду!». Он ведь, как я уже говорил, со с ранья к деньгам не равнодушен.
Светунец, чтоб ей погаснуть и людям мозги не засвечивать, мне поёт: «Поедем на историческую родину!»: Куда, дура? Нас там с потрохами реальные пацаны схавают. Они шутить не любят. Нет, в Россию нам дорога заказана! Она и говорит: «У меня историческая родина Израиль!» Я так и повалился со смеху, хотя смеяться в моем положении было бы не нужно. Какая историческая родина? Ты же Воронежских полей сорняк. И я чертополох с тобой вместе. «Может, ты и чертополох, а я иудейских полей ягодка, – говорит»
Потом напела мне, что в Израиле у неё – дядька. Бывший интеллигентный человек. Счетоводом в ателье Жмеринки работал. Цеховик по старым понятиям, но диссидент. Собрал манатки с золотым запасом, и в Израиль. Попробуй, не пусти – права человека! Хельсинская группа лай поднимет.
«Его дядя Лёва зовут – говорит мне Светунец. – Они там с тётей Софой из козлов шкуры леопардов делают и русским богатеям втюхивают. Хорошо живут. Едем!»
Махнул я рукой. Едем!
Только сели в самолёт, я ещё и бутылку лимонада не допил, уже прилетели. Солнце по глазам бьёт. Смотрим – дядя Лёва у входа в аэропорт с картонкой на груди нас встречает. Светунец его оказывается, и в глаза не видела, вот он и написал на картонке «ДЯДЯ ЛЁВА'. А с ним женщина ручку узкую подаёт: «Сара Ивановна» – знакомится.
– Обожди, – прерываю я его, – ты же говорил, что его жену Софой зовут.
– Софа – его прошлая жена. А эта – Сарочка. Жар-баба! Каббалу изучает. Дядя Лева её как огня боится. При ней все – Сарочка, Сарочка! А без неё – матерится по-чёрному. Говорит, я здесь с этими евреями настоящий русский язык забуду. Я ему, бывало, скажу: «Дядя Лёва, ведь ты тоже еврей!» «Нет, – скажет он, – это меня в Жмеринке жидом звали, а здесь я русский!»
Гордость у него такая была за нашу великую нацию.
Ну, привёз он нас в свой особнячок, чистенький такой, уютный. Сарочка стол накрыла, но всё как-то не по-русски: кошерное всё, цимус – овощи чесноком фаршированные, рыба фиш, да фрукты, а выпивка только на глоточек один. Пару слов друг другу не сказали, только желудочный сок выделяться начал, как у собаки Павлова, а со стола уже всё убрано. «Кофе будем пить!» – несёт Сара Ивановна кофейник ещё гжельской работы – голубизна необыкновенная, чашечки с напёрсток. Дядя Лёва видит моё неудовольствие и говорит: «Ничего, мы с тобой поедем на гору Мерон, сегодня праздник ихний Лаг-Ба-Омер, поминовение родителей, там мы и оторвёмся. Раби Шимон бар – Йохай заказал справлять песнями и весельем этот день на своей могиле, там, на этой самой горе Мерон. Выпивкой и огнём поминать будем. А баб с собой не возьмём. Ну их!
– Как же без баб? – спрашиваю я, зная отношение Шмырёва к женщинам. – Без баб скушно.
– Какое скушно! Ты бы увидел, что там в этот день творится? Сумасшедший дом! Вот где мы повеселились! Костры горят. Огни кругом. Водяры – море, жратвы – горы. Все еврейские пророки на том свете, наверное, джигу отплясывали, прости меня Господи! А ты чего не пьёшь-то? Ты же прораб монтажный, тебе без выпивки нельзя.
