Роберт Кормер - После Шоколадной Войны
Ему показалось, что он на лёгком дыхании поднялся к себе наверх, аккуратно разложил все учебники на столе около своей кровати. Он вяло рассматривал их, понимая, что сегодня вечером у него не будет никакой необходимости делать домашнее задание, отметки за которое уже не имели никакого значения. Это заставило его улыбнуться, но улыбка была без радости и тепла. На протяжении всех прошедших недель, он продолжал делать домашнее задание, есть, принимать душ, мылить шампунем волосы, ждать школьный автобус, отвечать на уроках, разговаривать с одноклассниками и с членами семьи, и никто, никто не мог догадаться, что в действительности он был уже где-то не здесь, что он уже не жалел слов в беседе, в классе на уроке или за обедом, держа в стороне лишь самое важное - то, чем был он сам: «Я. Дэвид Керони. Сын. Брат. Ученик». Но на самом деле это не имело никакого значения, это просто воспринималось как некоторое украшение его невесёлой дороги, вскоре подходящей к концу. И он был благодарен тому, что знал об этом, и он цеплялся за эту мысль. Иначе его монотонные дни стали бы совсем невыносимыми.
Всё же иногда что-то нарушало эту водную гладь, словно он появлялся из глубины вод на солнечный свет, на мгновение остановив время, он мог увидеть нечто смешное, его жизнь потеряла какой-либо смысл, как и само письмо. (Конечно, само по себе письмо было бессмысленным, хотя использование самого слова «письмо» было хитрой и скрытой подменой реальности.) И когда взрыв солнечного света снова прекращался, он снова погружался в глубины бесплодной, суровой жизни, какую он теперь её знал, без солнца, без неба, без всего. Некуда идти и негде скрыться.
Он в последний раз осмотрел свою комнату и вспомнил стихи, которые когда-то однажды выучил наизусть:
И каждый час с любовью смотришь
На всё прекрасное вокруг…
Его стереопроигрыватель, который никогда у него не умолкал, теперь создавал лишь музыкальный фон - для маскировки. Он делал вид, что музыка что-то для него значит. Книги были аккуратно выставлены у него на полке, а те, что в мягкой обложке, были хорошо обёрнуты. Раньше он не открывал их неделями, а теперь он снова и снова заставлял себя читать и перечитывать самые любимые свои произведения. Он вздыхал, думая обо всей той фальши, которая должна была исходить от него, чтобы его действия выглядели обычными. Он остерегался того, чтобы в его семье не узнали и не заподозрили. Он говорил, слушал, действовал, приносил из школы отличные оценки, но всё это время держал в себе одну маленькую тайну. Его глаза теперь цеплялись за плакаты, расклеенные на стенах его комнаты. Какой же глупостью на самом деле они были исписаны: «После дождя на небе будет радуга…» Слова. Бессмысленность. Гласные и согласные. Буквы. Двадцать шесть букв алфавита. И одна из них несущая фатальный исход. И не стоит теперь об этом думать. «И каждый час с любовью смотришь…»
Он начал раздеваться. Снял рубашку и штаны. Положил их аккуратно на кровать. Стянул с себя носки и сморщился от исходящего от них запаха прелых ног, которые у него потели даже в самый холодный зимний день. Снял с себя синие клетчатые трусы, стащил с себя через голову футболку и бросил всё это в корзину для грязного белья. Он стоял голым, и ему стало немного холодно. И ещё раз он избежал своего отражения в зеркале размером в полный человеческий рост, которое висело около двери в ванную. Он избегал своего отражения месяцами, радуясь тому, что ему ещё не надо было бриться.
Он был необычно спокоен и ходил почти на цыпочках. И он снова почувствовал, как усиливался приятный ветерок, но это происходило в нём самом, а не снаружи. И это было больше чем спокойствие, он чувствовал вялую сонливость, и он плыл по невидимому течению к своей неизбежной цели. Он думал и о других способах уйти из жизни, но отверг их. Он прочитал немало книг в библиотеке, изучил статистику, открывал энциклопедию и многое вычитал оттуда, пролистал газетные подшивки за последние несколько месяцев, и к собственному удивлению его удовлетворило то, как часто свершаются акты самоубийства, и, наконец, он остановился на самом подходящем из них - для него.
Он шёл, почти плыл к бюро, всё также избегая зеркал, и затем он открыл выдвижной ящик стола. Аккуратно сложив всё, что там лежало, он взял в руки белый лист бумаги. Затем он достал два конверта, и какое-то мгновение держал их так, словно его руки были чашами весов. В первом конверте было письмо, которое должно было объяснить его матери, отцу и Энтони необходимость этого акта. Он долго и тяжело думал о том, как сделать так, чтобы они не чувствовали себя виновными в его смерти. Он писал и переписывал это письмо сотню раз, прежде чем единственный раз дать им понять, что он с радостью ушёл из жизни. Теперь он положил письмо на бюро рядом с фотографией, на которой ему вручались самые высокие награды по окончанию школы Прихода Святого Джона, где все восемь лет учёбы он был отличником. Он посмотрел на фотографию и подумал о письме, а затем отвернулся, чтобы тут же открыть другой конверт.
В другом конверте лежало лезвие безопасной бритвы. Оно сверкало в лучах полуденного солнца. То был блеск приятной смерти, которая была его другом и исполнителем его желаний. Изящно, двумя пальцами он взял лезвие, прошёл в ванную, положил его на унитазный бачок и открыл краны. Спустя секунду горячая струя устремилась в ванну. Облако пара поднялось с поверхности воды, собираясь множеством капелек на кафельной глазури и на висящем над умывальником зеркале. Он смотрел на пузырящиеся водовороты от падающей из крана струи, не чувствуя ни тепла, ни холода и ничего вообще. Он потрогал воду рукой и затем повернул сильнее холодный кран. Он терпеливо ждал, осознавая, что рядом лежит лезвие бритвы. Он снова опустил руку в воду, и она оказалась в самый раз. Он закрыл краны.
Положив лезвие на край ванны, он погрузился в воду. Тепло окутало его с ног до головы. На этот раз он был рад своей душевной пустоте. Он ни о чём не думал и ни о чём не сожалел, словно он был прозрачным и невесомым. Он понял, что не принимал ванну уже несколько лет, вместо чего каждое утро он влезал под душ. Поры на его коже впитали воду и её тепло, и он вздохнул. От пара с его лба потекли ручейки пота по щекам и подбородку. Замечательно. Скоро этот ужасный, уродливый, полный отчаяния, презренный мир должен был подойти к концу наряду с его полной бесполезностью в нём. «Убивая себя, и ты убиваешь окружающий мир», - он не помнил, чьи это были слова. Он всегда берёг покой своей семьи, но он без сожаления вычёркивал «Тринити» и все, что с ней связано: Брата Лайна и письмо. «И каждый час с любовью смотришь…»
Он потянулся к лезвию, но не смог к нему прикоснуться.
Он уставился на маленький стальной прямоугольник, в котором отражалась белизна потолка.
Его палец, наконец, коснулся лезвия, но оно словно приклеилось к ванне.
Он знал, что не сможет это сделать.
Не сейчас. Не сегодня. В конце концов, сегодня был не самый подходящий день для этого акта.
В темноте одного из углов ванной у него замерцало в глазах. В этом сумрачном мерцании он разглядел лицо Брата Лайна. Почему он должен уйти один, оставляя на этом свете живым Лайна?
Он отдёрнул руку от лезвия.
Утомленный и истощенный он знал, что должен потерпеть своё никчёмное существование ещё какое-то время.
И он остался в ванне и плакал до тех пор, пока вода совсем не остыла.
---***---Во время собраний «Виджилса», во дворе, на ступеньках парадного входа школы или просто прогуливаясь по территории школы, Арчи никогда не терял самообладания и всегда всё держал под собственным контролем. Единственным местом, где он не владел собой, хотя и никому в этом не признавался, был кабинет Брата Лайна. Лайн никогда не вызвал его к себе «на ковёр» без особой на то причины, и Арчи каждый раз шёл на встречу с ним, заранее готовясь к защите от очередных неожиданных сюрпризов с его стороны. Нельзя сказать, что он нервничал, но обычно Лайн не прилагал особых усилий, чтобы кого-нибудь вывести из себя.
Некоторая неуверенность овладела Арчи, когда он переступил порог кабинета директора, но он не мог себе позволить хоть как-то это показать. Он вошёл, сел без какого-либо приглашения и ссутулился на стуле, приняв позу «чего тебе ещё от меня надо?».
Лайн взглянул на него с неодобрением, но ничего не сказал. Они смотрели друг на друга. Это была их старая игра, которую всегда нужно было играть. И вот, наконец, Лайн отвёл глаза в сторону. Он выдвинул на себя центральный ящик стола и извлёк из него белый конверт. Его тонкие, изящные пальцы открыли конверт и извлекли оттуда сложенный вдвое лист бумаги. Он развернул его, поднял глаза на Арчи.
- Ты об этом что-нибудь знаешь?
- О чём? - тревожно спросил Арчи.
