Юрий Черняков - Чудо в перьях
10
В ту ночь я поехал к Цаплину. Открыли мне сразу, провели на кухню, где он сидел в одних кальсонах и царапал очередное обращение ко всем людям доброй воли. По-видимому, ждал моего приезда. Беспрекословно кивнул, стал собираться.
— Может, с вещами? — не удержался он, чтобы не съехидничать. — Или как Субботина сделаешь?
— Потом как-нибудь! — сурово сказал я. — Куда денемся.
Хозяин встретил нас, по обыкновению, скрестив руки на груди и стоя посреди кабинета.
— Хочу посоветоваться с тобой, Рома! — сказал он, не подавая руки и указав на кресло.
— Ну, советуйся, Андрейка! Советуйся… — улыбнулся Цаплин. В глубине его рта при свете люстры сверкнула золотая коронка.
Я только сейчас обратил внимание на то, что гость приоделся, сменил старое пенсне на новомодные очки, чуть затемненные, в золотой оправе.
— Забурел, однако, Рома, забурел! — Радимов тоже заметил перемену в собеседнике. — Вон гладкий какой сделался… Вот что значит беспрерывное тщание и старание во имя любимого Края! Даже самые ненавистные мои враги, сколь бы ни пинали меня за мои о них заботы, однако ж не могут остаться в стороне от подъема общественного благосостояния. Сколько заработал ты, Рома, за свои паскудные пасквили в мой конкретный адрес?
— Зло, Андрейка, чтоб ты знал, злом и остается. Никакими добрыми делами его не прикрыть. Много ты стараешься, ничего не скажешь, да только попусту, поскольку лишь себя самого и собственную славу во всяком свершении будто бы на общее благо разумеешь. Вот и выходит оно боком. Ну стал наш Край богатым и обильным, благодаря погодам и своевременным осадкам, и что? Солдаты покойного Малинина по сей день по селам прячутся, собираться под командиров своих не хотят! Открыл ты дом терпимости, тоже как лучше хотел, а что в результате? Обильны наши урожаи и товар в магазинах, а кому это все достается? Снизились было показатели преступности, на всю страну раззвонили, а теперь что? Еще хуже, чем было! Дочки мои на улицу боятся выйти, вот до чего дело дошло! И что выходит из вышесказанного? — сощурился гость. — А то и выходит. Тщеславие свое вы, вожди, тешите, а народ, веря вам, страдает от такого обмана… Гонорары мои считаешь… Лучше убытки посчитай. А нравственные так более того!
Радимов ходил по кабинету, скрестив руки на груди и кивая, будто со всем соглашаясь.
— Где зло кончается, где начинается? — спросил он себя, пожав плечами. — И если зло кончается, значит ли это, что начинается добро? И как их отделить либо отличить одно от другого? Ты говоришь, будто главное — во имя чего! И про меня имеешь в виду, будто все я делаю только во имя себя… Я с тобой не спорю, Рома, я рассуждаю. Мне твои мысли вслух интереснее, чем глупые твои писания в газеты. Ведь если б я не чинил, как ты утверждаешь, зло, смог бы ты свершать добро, разоблачая мои козни? Заработал бы ты на семью, на своих дочек и племянницу-сироту? Что есть благо, а стало быть, добро, вопрошал еще Сократ!
— А ты, Андрейка, никак с Сократом беседовал? — не удержался Цаплин.
— Не исключено, — холодно ответил хозяин. — Столь далеко моя память еще не простиралась… Но вот возьмем более новые времена, Рома, и поглядим! Опять ведь скажешь, что ничего не помнишь.
— Смотря что я должен помнить, Андрейка! — просопел гость, что-то записав, по обыкновению, в книжечку.
— А то, как расстрелять меня хотел, будучи начальником губернской ЧК. Я Паше кое-что уже рассказывал. Не помнишь, я понимаю… Так вот, Рома, придется поверить! Я сначала у красных служил, когда они офицеров мобилизовали для своей армии. А ты мобилизации избежал! И деру дал к Каледину на Дон. Уж не потому ли, что я к красным попал? Пусть насильно, но я пошел. Думал, хоть они немца удержат. Ты по-другому это понимал. Но когда я к белым перешел, ты ведь обратно к красным перебежал, да еще секретные документы, говорят, с собой прихватил, вот что! И еще, говорят, такое рвение на новом месте в губчека проявил, что все только диву давались, сами комиссары перед тобой, Рома, дрожали! И меня все искал, по всем фронтам, чтоб разделаться. И ведь нашел, захватили меня твои хлопцы как языка.
Цаплин хитро улыбался сквозь очки, кивая головой, будто со всем соглашался.
— Ты б покороче, Андрейка! Расстрелял я тебя тогда или нет? И почему, как ты полагаешь, между нами этот вечный антагонизм?
— Сам подумай, Рома. Я вот имею на этот счет мнение. Мне бы теперь твое услышать. Могу сказать только, что, если бы я снова перебежал к красным, ты бы опять подался к белым. Тогда многие так метались… Хотя, с другой стороны, Рома, опыт твой охранный более всего для ЧК подходил… Так вот, не расстреляли меня твои конвойные, хоть и боялись тебя пуще всего на свете, и доложили о выполнении приказа.
Лицо Цаплина несколько вытянулось. Улыбка недоверия уступила место легкой гримасе разочарования.
— Добродушные были такие дядьки, эти конвоиры. Очень им мои английские ботинки и бриджи понравились. Даже заспорили, кому что достанется. А было их трое. Меня остановили, чтоб доспорить, и стали тянуть спички. Одному достался мой мундир. Тогда он стал просить товарищей, чтоб целили в голову, не портили товарный вид. Но больше заботил их, Рома, предстоящий час политучебы. Затюкал ты их насмерть со своим марксизмом. Сколько шли, только об этом и говорили. Я даже вмешался, настолько несло от их рассуждений невежеством и слепой верой. Вот ведь народ наш какой, Рома. Ему Бога подавай, все равно какого. Сначала Перуна на Христа променял, потом готов был Христа на Маркса. А Маркса хоть на Мамону…
— А вот такие, как ты, этим пользуются! — указал пальцем на хозяина Цаплин.
— Нет у меня, Рома, уже ни сил, ни желания отвечать на твои несправедливые обвинения… — устало сказал Радимов.
— Да уж, конечно! Новую религию сам только создал, деву Марию в особняке держишь! Вот ведь что в народе о тебе говорят! Свой культ личности тебе понадобился. При помощи деревенской девки хочешь его освятить!
— Я это уже читал в твоих писаниях, — махнул рукой хозяин. — Все желаешь глаза властям раскрыть? А может, это им и надо? Не задумывался? Новый харизматический вождь?
— Слышали… — махнул рукой и налил себе водки гость. — Ври дальше, что там у тебя было. Расстреляли, нет?
— А я стал им объяснять насчет прибавочной стоимости. Вот они и засомневались. Коли разбираюсь в учении, стало быть, сам служу, не обманываю? «Откуда, — спрашивают, — ты все про это знаешь? Наши отцы-командиры сами путаются и нас запутали. А у тебя вон как доходчиво получается». Тут я рассказал им о своей переписке с ихним новым богом. И про то, что он учел мои замечания при переиздании. «Братцы, — слышу, шепчутся, — это кого ж стрелять будем? Ему сам Маркс письма писал». — «Маркс-то писал, а сапоги на нем больно хороши. И мундир бы не попортить. Так что цельте в лоб, ребята. Чтоб на том свете с Бородатым доспорил и не очень при том мучился». Паше я уже рассказывал. Винтовки ты им выдал, Рома, австрийские, там ниже прицел брать надо. Вот пули над головой и ударили. А они подумали — знамение им такое. И перекрестились, а больше стрелять не стали. Первый раз ведь промахнулись! И говорят: «Ты, мил человек, хоть и Марксов друг, а сапоги снимай. И штаны с мундиром. И иди с Богом, чтоб мы тебя больше не видели».
Цаплин от души хохотал, так что новые очки свалились с носа.
— Я с тобой, Андрейка, душой отдыхаю! Ох и складно ты врешь!
— Хорошо, коли так, — кивнул хозяин. — А ты даже соврать толком не сможешь.
— В этом, значит, секрет твоей харизмы, в этом суть… — задумчиво сказал Цаплин. — А как почувствовал всенародное охлаждение, сразу девку пошел искать. Богородицу. По всем деревням, говорят, шарил.
— Марию не трожь! — сказал Радимов. — Да, народу нужен культ целомудрия и женственности, чтобы противостоять напору масс-медия и ханжества.
— То-то, я гляжу, в твой дом терпимости записываются за полгода! А из раба твоего секс-символ создали. Дочки мои и то, не говоря уж о племяннице, расспрашивают да по ночам шепчутся. Женил бы ты лучше их, Андрейка! Пашу с Марией. Вот пара будет, всем на загляденье. А то жалко парня. Елена эта сумасбродная со всех экранов его преследует, телевизор невозможно смотреть.
Значит, и он теперь знает? Хотя, что тут удивительного. Я как-то вечером шел по центральной улице, мимо радиомагазина, где в витрине стояли телевизоры разных марок. И со всех экранов вещала Елена Борисовна. Увидев меня, она запнулась, потом продолжала говорить скорее машинально, причем на всех цветных телевизорах с хорошим качеством было заметно, как порозовело ее лицо, которое поворачивалось за мной вслед, по мере того как я проходил мимо. Она даже попыталась махнуть мне рукой, привстав с места. И даже крикнула что-то вроде «эй!». Тогда я просто побежал, не оглядываясь, вбежал, чтоб она меня не видела, в какой-то бар, но там тоже был телевизор, и с него она смотрела на меня страдальческими глазами, прикусив губу. А когда я протянул руку, чтобы переключить канал, ее лицо передернулось от боли…
