Елена Костюкович - Цвингер

В доме готовили обед. Две поздние мухи не упаслись от Лериного полотенца. На паркете лежали их тихие тела. Пахло варившейся кукурузой, видимо, последней в этом сезоне. Вика как раз размышлял — свистнуть ли с блюда нежный ломоть огурца или будет заметно.

Поняв, что с ними было, Лера осадила Лёдю и Симу на диван, внесла с кухни нарезанную селедку и полбутылки «Столичной», бедром к дивану двинула круглый с гнутыми ножками стол. Вика тут же внырнул под низ и из-под бахромистой скатерти впиявился ухом в голоса, добела раскаленные волнением, ненавистью, бедой. В комнате множились гости, стайками, куча незнакомых. И хотя Вика не понимал трех четвертей разговора, эмоция перетекала, накал передавался, и сердце дико скакало в середине его цыплячьей груди, аж стискивало гортань.

Примерно так же перебрыкивало это сердце и сейчас, в Милане, на чугунной балюстраде, при мысли, что, может, записи деда об этом вечере сегодня выставляются на аукцион неожиданно прорезавшейся болгаркой.

А если болгарка не перезвонит?

Почему не перезвонит, урезонивал себя Вика. Ей ведь выгодно перезвонить. Единственный покупатель, с которого можно будет содрать любую цену, — именно он, Виктор. А он уплатит и наконец прорвется в кулисы истории, до сих пор известной только по скудным отчетам!

А вдобавок (чем не шутит черт) вдруг ему откроется, какую же ему самому полагалось бы носить, вместо Зимана, фамилию.

Вдруг у деда там указано, кто был в действительности его, Викиным, никогда не существовавшим или же испарившимся как призрак отцом?

Полки в коридоре, первая, застекленная, заветная. Вика с нежностью принял в ладони с полки книгу деда (фестончатый от обтрепанности супер, чистый лоб пинтуриккиевского отрока на фронтале обложки) и открыл ее:

Весной 1945 года мне выпало счастье участвовать в спасении от гибели бесценных сокровищ Дрезденской галереи…

…Горело сразу со всех сторон.Все скрылось в черном дыме.Колокольни с грохотом рушились в прах,И пламя вставало над ними.

Выпали желтоватые листики, карандаш. Дед, что мог, писал чернильным карандашом (фронтовая привычка):

Пришлось ввести новую технику. Трупы больше не стали подымать на поверхность, солдаты сжигали их огнеметами на месте. Стоя над убежищами, солдаты просто пускали туда струи огня…

Вика знал, он уже работал над этим — сам закладывал в томик, отсканировав предварительно, эти пометки деда. В книгу они по каким-то идейным причинам не попали.

Бомбардировка Дрездена 13–14 февраля 45 года. Бомбер комманд — оперативный фильм номер 257. 1, 2 и 6 группы атакуют Дрезден. Эскадрон 463, командующий Ланкастер, пилот ф. лт Скелтон, высота 14 500 футов, время 01.28½ — 01.37 hrs. Overbombing. Хрестоматийный пример овербомбинга. Там было много беженцев, отходивших по мере приближения Восточного фронта.

Вписанные на задний форзац той же книжки рукой деда строки:

Воспоминания итальянского военного, имя не указано (перевод Жориньки Брейтбурда 1965 г. по просьбе Эренбурга):

Свою удачливую судьбу Дрезден мог приписать своему на редкость мирному характеру: там были госпитали, пивные фабрики, пищевые производства, центры санитарных поставок, фабрики музыкальных инструментов. Все это не имело отношения к войне. Госпитали. Сотни и тысячи раненых как с Восточного, так и с Западного фронта.

Ночами слышался монотонный гул вылетавших на задания бомбовых эскадрилий.

«Хемниц утюжат сегодня», — говорили мы друг другу и воображали, до чего классно быть в одежке этих молодых блестящих летчиков, с их сияющими циферблатами и начищенными прицелами…

И подклеен листок с цитатой вообще уже непонятно откуда:

В городе было вдвое больше людей, чем полагалось этому городу.

Из мужчин были только ветераны в больнице, слепые, инвалиды.

Слепые пытались ухаживать за безногими. Когда началось — начали это англичане. На следующий день прилетели и американцы. Более 1300 «летающих крепостей» разнесли в руины город. Американцы превратились в зверей. «Как вам удалось стерпеть запах кипящей мочи и горящих детских колясок?» — спрашивал, вернувшись домой, у боевых товарищей просидевший бомбежку в дрезденской бойне американский военнопленный летчик.

Через три дня в центр вошли те, кто искал трупы. Одного тазика хватало на прах девяти — десяти людей, потому что люди стали крошечными. Не было возможности рыть отдельные могилы, живые устроили для погибших громадные погребальные костры.

Как раз промышленности-то урон был нанесен крайне незначительный, и железная дорога опять заработала через три дня. Тем не менее в городе погибло за три минуты сто тысяч человек.

Да, а вот — уже официальный печатный текст — начало книги деда.

Дрезден.

Шофер с трудом ведет машину по извилистым узким проездам меж груд обгорелого, хрустящего под колесами щебня. Из-за поворота навстречу вырывается мотоциклист. Поравнявшись с нами, он резко снижает скорость и, махнув рукой, успевает крикнуть:

— Сикстины в Дрездене нет!

И уносится дальше, оглушительно треща, окутанный облаком рыжей кирпичной пыли.

Это капитан Орехов из штаба дивизии. Еще неделю назад, сидя на обочине дороги, мы с ним промеряли по карте расстояние до Дрездена, говорили о предстоящем большом наступлении и о том, что может произойти с Дрезденской галереей, если в городе завяжутся уличные бои.

Капитан был большой любитель живописи и знал в ней толк. Он раздобыл где-то туристский путеводитель по Дрездену и носил его в своей планшетке. Мы восхищались великолепными фотографиями и несколько раз возвращались к тому листу, где был изображен Цвингер — музей-дворец, место, известное всему миру. Мечтой капитана, да и моей, было посмотреть «Сикстинскую мадонну» Рафаэля.

Дальше Вике и читать-то незачем. Он помнит эти страницы с детства. Как романы про пиратов и путешественников. Капитан Орехов исчез из сюжета, затерялся где-то в штабе. На самому себе данное лихое задание по разминированию местности, нафаршированной десятками динамитовых шашек, кишащей неразоружившимися гитлеровцами, ну или вервольфами Прейцмана, с пятью саперами, полуторкой и двумя канистрами солярки в первую ночь вышел Сима Жалусский, тихий киевский художник, совершенно не башибузук, несенсационное существо.

Сам себе задал опасную работу, добился разрешения рискнуть и выехал в ночь.

Что же, он был так отважен? Так охоч до рубки, гона, лета во весь опор?

Какое там! Штафирка, интеллигентный еврей, домашний, хоть без картавости и без очков. Не мелкий, скорее жангабенистый. Но склонный, как Вика помнит, в послевоенной жизни к ношению берета с хвостиком. Гегемоны-однополчане от него подвигов не ждали.

Следующий текст — рапорт Жалусского, поданный в Центральный Комитет Коммунистической партии по свежим следам его действий в Дрездене, в 1946-м. К сожалению, отсутствует важное дополнение: почасовая хронологическая роспись, которая, судя по приписке деда, была в свое время составлена и приложена к рапорту. Кто знает, сколько ценных фактов содержалось там. Роспись была непосредственно привязана к знаменитой немой карте, по которой и копали они. Карта вся полна аббревиатур, и совсем не каждую удается объяснить. Вот теперь! Теперь есть надежда, что роспись и расшифровка карты отыщутся в составе болгарского лота!

Дед начинает свой рапорт с места в карьер:

8 мая 1945 года, по окончании боев, я решил посетить территорию Цвингера. Увидев руины Цвингера, разрушенного бомбардировкой англо-американской авиации, я заинтересовался судьбой находившихся ранее в нем произведений искусства. В тот же день мне удалось найти бывшего научного руководителя музея скульптуры «Альбертинум» — д-ра Георгу Ранкинг. Я настойчиво просил (последние два слова зачеркнуты) предложил ей сообщить мне все, что ей известно по этому поводу. По ее словам, она знала лишь о местонахождении скульптур «Альбертинума» и была, кроме того, осведомлена о приказе гауляйтера Саксонии Мучмана, в соответствии с которым все экспонаты в случае реальной угрозы обнаружения должны быть взорваны. Я потребовал указать мне местонахождение скульптур, что она и выполнила.

Это было секретное хранилище — тупик, прорытый под Эльбой, вход в который был наглухо замурован…

Первое время действовали по наитию. Командир батальона Перевозчиков злился, зачем у него забирают бойцов. Выделил после долгих переругиваний трепаный саперный взвод, где в строю оставалось пять человек. С ними дед и поехал в направлении юг. Разъяснял задание по дороге, все больше про картины, искусство. Солдаты рвались на Берлин и допытывались, далеко ли до Рейхстага, хотя ни один не знал, что это слово означает. Огонек фонарика ерзал по двухверстке. Бойцы покуривали, пожимали плечами.