Ю Несбё - Охотники за головами

— Конечно, — сказал Грааф, который вроде бы ничего не заметил. — Только не завтра, хорошо? — добавил он и поднялся.

— Мне надо им сообщить, — сказал я. — Тогда перезвоню тебе по номеру, который ты мне оставил.

Я проводил его в фойе.

— Такси не закажешь, Да?

Я попытался прочитать по выражению лица Оды или Иды, принимает ли она такое сокращение, но Грааф меня прервал:

— Спасибо, я на своей машине. Передай привет жене — и жду звонка.

Он протянул мне руку, и я схватил ее, широко улыбаясь.

— Я попытаюсь узнать это сегодня вечером, потому что завтра ты занят, верно?

— Да.

Я не знаю, почему я не остановился на этом. Ритм беседы, чувство, что разговор закончен, подсказывали, что тут следует произнести заключительное «До связи». Но может, это было то ощущение в животе, может, уже в тот момент во мне зародилась тревога и потребовала дополнительной подстраховки.

— Да, ремонт отнимает страшно много времени, — сказал я.

— Ну, не так уж и страшно, — ответил он. — Завтра я лечу утренним рейсом в Роттердам. Псину свою заберу из карантина. Вернусь поздно вечером.

— Ладно, — сказал я и отпустил его руку, чтобы он не почувствовал, как напряглось мое тело. — А что у тебя за псина?

— Нидертерьер. Ищейка. Но еще и агрессивен, как бойцовые собаки. Подходящая собака в доме, где висят такие картины, правда же?

— Еще бы, — сказал я. — Еще бы.

Псина. Терпеть не могу собак.

— Ну да, — раздался голос Уве Чикерюда на том конце телефонной линии. — Клас Грааф, Оскарс-гате, двадцать пять. Ключи у нас. Передам в «Суши&Кофе» через час. Сигнализацию отключим в семнадцать ноль-ноль. Что-нибудь придумаю и выйду на работу вечером. А с чего такая спешка, кстати?

— С того, что завтра в квартире появится собака.

— Ясно. А почему не в рабочее время, как обычно?

Мимо телефонной будки прошел тот самый чувак в костюме от Корнелиани и ботанских очочках. Я повернулся к нему спиной, чтобы не здороваться, и приблизил трубку ко рту:

— Я хочу быть на сто процентов уверен, что мастера уже ушли. А ты прямо сейчас позвони в Гётеборг, пусть добудут качественную копию Рубенса. Их много, но скажи, что нам надо хорошую. И чтобы она уже была у них сегодня к ночи, когда ты привезешь им Мунка. Времени мало, но мне важно иметь репродукцию уже завтра, ты понял меня?

— Понял, понял.

— И можешь сказать в Гётеборге, что на другой вечер доставишь оригинал. Название картины помнишь?

— Да помню. «Каталонская охота на кабана», Рубенс.

— Примерно так. А ты на сто процентов уверен, что на этих барыг точно можно положиться?

— Господь с тобой, Роджер! Да в сотый раз говорю — железно!

— Я просто спросил.

— Ты меня послушай. Этот тип знает, что если хоть раз кого кинет, то выйдет из игры на пожизняк. Никто не наказывает за воровство так, как сами воры.

— Понял.

— Тут это самое — ту следующую поездку в Гётеборг придется отложить на сутки.

С этим проблем не было, мы так делали и раньше; Рубенс полежит в надежном месте, — но я тем не менее почувствовал, как волосы на затылке зашевелились.

— Почему это?

— У меня завтра вечером гости. Дама.

— Ничего, подождет.

— Пардон, не получится.

— Не получится?

— Это Наташа.

Я едва верил своим ушам:

— Русская блядь?

— Не называй ее так.

— А что, нет?

— Я же не называю твою жену силиконовой Барби.

— Ты сравниваешь мою жену с этой проституткой?

— Я сказал, что не называю ее силиконовой Барби.

— Твое счастье. Диана полностью натуральная.

— Врешь.

— Ни капли.

— О'кей, I'm impressed. [8]Но тем не менее завтра вечером никуда не поеду. Я висел у Наташи в листе ожидания три недели и сниму весь сеанс. На видео.

— Снимешь? Что за бред?

— Мне же надо на что-то смотреть до следующего раза. Бог его знает, когда он еще будет.

Я рассмеялся:

— Ты с ума сошел.

— Почему ты так говоришь?

— Ты любишь шлюху, Уве! Ни один нормальный мужик не может любить шлюху.

— А ты откуда знаешь?

Я застонал:

— А что ты скажешь своей возлюбленной, когда вытащишь свою гребаную видеокамеру?

— Она ничего не знает.

— Скрытая камера в шкафу?

— Да в каком шкафу? Мой дом, к твоему сведению, находится под полным видеонаблюдением.

Из того, что мне рассказывает Уве Чикерюд, меня уже ничего не удивляет. Он говорил, что когда свободен, то в основном сидит перед телевизором в своем маленьком домике на лесной опушке в Тонсенхагене. И что он любит стрелять в экран, когда по ящику показывают не то, что ему нравится. Он хвалился своими австрийскими пистолетами «глок», или «дамками», как он их называл, так как у них нет курка, который взводился бы для дальнейшего, так сказать, извержения. Для стрельбы по ящику Уве держал холостые патроны, но как-то раз позабыл, что у него полный магазин боевых, и разнес вдребезги новый плазменный «Пионер» ценой тридцать тысяч. Когда он не стрелял в телевизор, то палил из окон по птичьей дуплянке, которую сам повесил для сов на дереве позади дома. А однажды вечером, сидя перед теликом, услышал, как затрещали деревья возле дома, открыл окно, прицелился из винтовки «ремингтон» и выстрелил. Пуля пробила зверю лоб между рогами, и Уве пришлось освобождать морозильник от штабелей «Пиццы грандиозы». Следующие шесть месяцев были только лосиные бифштексы, лосиные карбонады, тушеная лосятина, лосиные тефтели и лосиные котлеты, пока он мог на них смотреть, а затем он снова освободил морозильник и снова загрузил «Грандиозой». Все эти истории казались мне вполне правдоподобными. Но эта…

— Под полным видеонаблюдением?

— С работы в «Триполисе» можно и кое-что для себя поиметь, разве нет?

— И ты сможешь просто включить эти камеры, так, что она не заметит?

— Именно. Я привожу ее, мы заходим в дом. Через пятнадцать секунд, если я не отключил сигнализацию с помощью пароля, включаются камеры в «Триполисе».

— И у тебя дома заорет сирена?

— Не-а. Беззвучная тревога.

Технически замысел я, разумеется, понимал. Тревога включалась только в «Триполисе». Смысл в том, чтобы не спугнуть воров, пока «Триполис» звонит в полицию и приезжает сам, в течение пятнадцати минут. Цель — взять воров на месте преступления, прежде чем они скроются вместе с краденым, на тот случай, если их не удастся идентифицировать по видеозаписи.

— Я сказал пацанам на дежурстве, чтобы не посылали машину, понял, да? Пусть просто сядут у мониторов и наслаждаются.

— Ты хочешь сказать, что пацаны будут сидеть и смотреть на тебя и эту русскую… Наташу?

— Радостью надо делиться. Жалко, камера не отслеживает постель, это частное пространство. Но я попрошу ее, чтоб раздевалась в кресле у телевизора, понял? Она принимает режиссуру, что ценно. Посажу ее там, пусть сама себя пальчиком. Там угол съемки классный, надо только поработать с освещением. А уж дрочить я буду за кадром, понял?

Места для информации во мне больше не осталось.

Я кашлянул:

— В таком случае ты отвозишь Мунка сегодня ночью. А Рубенса послезавтра ночью, ладно?

— Договорились. С тобой-то ничего не стряслось, Роджер? Голос у тебя какой-то не такой.

— У меня все нормально, — ответил я и вытер лоб тыльной стороной ладони. — Все в полнейшем порядке.

Я положил трубку и вышел из телефонной будки. Начинало темнеть, но я этого не замечал. Потому что все ведь в полнейшем порядке. Я стану мультимиллионером. Откуплюсь от всего и стану свободен. Мир и все в нем — включая Диану — будет моим. Вдалеке послышался гром, похожий на низкие раскаты смеха. Ударили первые капли дождя, и подошвы моих туфель весело застучали по мостовой на бегу.

7. Беременность

Было шесть вечера, дождь кончился, и небо на западе над Осло-фьордом подернулось золотом. Я завел «вольво» в гараж, выключил мотор, подождал. Когда дверь за мной опустилась, я включил свет в салоне, открыл черную папку и вынул сегодняшнюю добычу. «Брошь». Ева Мудоччи.

Я позволил взгляду скользить по ее лицу. Мунк, наверное, был в нее влюблен, иначе он не сумел бы нарисовать ее такой. Похожей на Лотте. Уловить молчаливую боль, тихое безумие. Я тихо выругался, тяжело и со свистом втянув воздух через передние зубы. Затем приоткрыл потолок обивки над моей головой. Это было мое собственное изобретение — для того, чтобы прятать картины при пересечении границы. Я только освободил передний край крыши салона, как выражаются автомобилисты, — ее прижимала верхняя часть окантовки ветрового стекла. Потом я приклеил к изнанке две ленты-липучки и, аккуратно надрезав обивку вокруг осветительного плафона, получил превосходный тайник. Проблема перевозки больших картин, особенно старых, пересохших полотен, в том, что их надо везти плоско, не сворачивая, иначе живописный слой может потрескаться и картина окажется испорченной. Перевозка требует места, а груз слишком заметный. Но на четырех квадратных метрах потолка хватало места для самых больших картин, и они были хорошо спрятаны от ретивых таможенников с собаками, не имеющими, к счастью, нюха на краску и лак.