Роберт Ладлэм - Уловка Прометея
– Теперь уже вы ведете речь о незапамятных временах, – с отвращением произнес Брайсон и нетерпеливо заерзал на стуле.
– Никогда не забывайте принимать в расчет силу вдохновения, – сказал Данне. – В начале шестидесятых в ГРУ, советской военной разведке, сложился небольшой кружок очень умных людей – если это сочетание не кажется вам противоречивым.
Данне хмыкнул.
– Эти парни пришли к выводу, что все их разведслужбы выродились, сделались совершенно неэффективны и кормятся из того же корыта с дезинформацией, которое сами же и создают, – или, иначе говоря, мутной воды много, рыбки мало. Они вычислили – а все они, ясное дело, были гениями, коэффициент умственного развития у них буквально зашкаливал, – что агенты теперь тратят большую часть времени на погоню за собственным хвостом. Эти парни называли себя «Шахматистами». Они презирали неуклюжих русских оперативников и еще сильнее презирали тех американцев, растяп и неудачников, которые соглашались сотрудничать с ними. Они вспомнили о «Тресте» и решили попробовать извлечь урок из этой истории. Они хотели привлечь к себе на службу самых лучших, самых умных людей из вражеского лагеря – таких, как мы, – и они придумали способ добиться этого. Так же, как и мы. Приманить их на жизнь, полную приключений.
– Я вас не понимаю.
– Мы и сами не понимали – до последнего времени. ЦРУ лишь несколько лет назад узнало о существовании Директората. И о том – а это куда важнее, – что Директорат из себя представляет.
– Говорите яснее.
– Я говорю о величайшем шпионском гамбите всего двадцатого столетия. Все это было тщательно проработанной хитрой затеей, понимаете? Как «Доверие». Эти гении из ГРУ придумали мастерский ход для проникновения на вражескую территорию – на нашу территорию. Сверхсекретное разведывательное агентство, укомплектованное множеством талантливых людей, которые понятия не имеют, кто их настоящие боссы – их знают лишь под названием «консорциум», – и которым ведено скрывать свою деятельность от всех правительственных служащих. Восхитительный ход! Вы не имеете права никому ничего рассказывать, и особенно – правительству, на которое вы якобы работаете! Я веду речь о настоящих, добропорядочных американцах, которые встают утром, пьют свой кофе «Максвелл-хауз», поджаривают тосты из «Уандерберда»[2], едут на работу в своих «Бьюиках» и «Шевроле», а потом разъезжаются по всему миру и рискуют жизнью – так и не узнав, на кого они на самом деле работают. Схема действует безукоризненно, как часовой механизм.
Брайсон не мог больше слушать эту литанию.
– Черт побери! Довольно, Данне! Все это ложь, сплошное нагромождение лжи. Если вы и вправду думаете, что я могу клюнуть на эту удочку, то, значит, вы совсем выжили из ума!
Брайсон стремительно поднялся.
– Выпустите меня отсюда. Я устал от вашей низкосортной театральной постановки.
– Я не очень-то надеялся, что вы мне поверите – по крайней мере, сразу, – спокойно откликнулся Данне. Он даже не пошевелился. – Проклятье, я бы и сам в это не поверил! Но уделите мне еще минуту вашего времени.
Данне жестом указал на экран:
– Вам знаком этот человек?
– Тед... Эдмунд Уоллер! – выдохнул Брайсон. Он смотрел на фотографию Уоллера – только этот Уоллер был намного младше, его коренастая фигура еще не сделалась тучной, и он был одет в советскую военную форму. Кажется, снимок был сделан во время какого-то праздника на Красной площади. Во всяком случае, на заднем плане виднелась часть Кремля. Рядом с фотографией на экране появились биографические данные. Имя: Геннадий Розовский. Год и место рождения: 1935-й, Владивосток.
С детства считался «шахматным чудом». С семи лет учился американскому английскому у носителя языка. Получил образование в военно-политическом училище. Список орденов и других правительственных наград прилагается.
– «Шахматное чудо», – пробормотал Брайсон себе под нос. – Это что за чертовщина?
– Говорят, он мог бы побить Спасского и Фишера вместе взятых, если бы захотел выбрать карьеру шахматиста, – пояснил Данне, и голос его сделался резким. – К сожалению, он решил играть в более серьезные игры.
– Фотографии можно подделать, данные – фальсифицировать... – начал было Брайсон.
– Кого вы пытаетесь убедить, меня или себя? – перебил его Данне. – Так или иначе, у нас в распоряжении достаточно оригиналов, и я с удовольствием позволю вам их исследовать. Я вас уверяю, мы проверили все это под микроскопом. Мы могли так никогда и не узнать об этой операции. Можно сказать, что нам повезло. Mirabile dictu[3], профессор, мы получили доступ к кремлевским архивам. Деньги сменили хозяина, и похороненные архивы были извлечены на свет божий. Там, среди всего прочего, обнаружилось несколько весьма интригующих клочков бумаги. По чести говоря, они бы нам ничего не дали, если бы не счастливая случайность – пара функционеров среднего звена, которые как раз в это время перебежали на нашу сторону и выложили все, что знали. По отдельности сообщенные ими сведения выглядели совершенно бессмысленно. Когда же мы свели их воедино и добавили сюда документы из архива, начала вырисовываться некая картина. Именно таким образом мы и узнали о вас, Ник. Но это было отнюдь не все, поскольку внутренний круг явно держал всю операцию разбитой на невероятно мелкие части – как это принято среди террористических организаций.
И мы начали выяснять недостающие фрагменты. На протяжении последних трех лет это было важнейшей нашей работой. Мы очень смутно представляли себе, кто за всем этим стоит – не считая, конечно, вашего друга Геннадия Розовского. Надо отдать ему должное, он обладает своеобразным чувством юмора. Знаете, в честь кого он взял себе это имя? Эдмунд Уоллер – это был такой малоизвестный и чрезвычайно лживый поэт семнадцатого века. Он когда-нибудь разговаривал с вами о гражданской войне в Англии?
Брайсон с трудом сглотнул и кивнул.
– Я знаю, вас это повеселит. Во времена междуцарствия Эдмунд Уоллер писал хвалебные поэмы в честь Кромвеля, лорда-протектора. Но при этом, чтоб вы знали, он участвовал в роялистском заговоре. После Реставрации Уоллер занял почетное место при королевском дворе. Вас это не наводит ни на какие мысли? Розовский взял себе имя величайшего двойного агента английской поэзии. Как я уже говорил, я уверен, что Розовский сделал это нарочно, чтобы поддеть высоколобых интеллектуалов.
– Вы хотите сказать, что меня еще во время учебы в колледже завербовали в какую-то подставную организацию и все, что я делал после этого, было обманом, подлогом, – я вас правильно понимаю?
– Правильно – за одним исключением. Эти махинации начались не тогда. Они начались раньше. Гораздо раньше.
Данне снова пробежался по клавишам, и на экране возникло еще одно оцифрованное изображение. На левом экране Ник увидел своего отца, генерала Джорджа Брайсона, сильного, красивого мужчину с квадратным подбородком, и рядом с ним – свою мать, Нину Лоринг Брайсон, тихую, мягкую женщину, дававшую уроки игры на пианино и без единого слова жалобы следовавшую за мужем, которого то и дело переводили с места на место. На правом появилась другая картинка – расплывчатая фотография из полицейского файла, запечатлевшая искореженный автомобиль на заснеженной горной дороге. Старая, памятная боль ударила Брайсона под дых; даже после стольких лет она оставалась почти невыносимой.
– Если не возражаете, Брайсон, я хотел бы вас кое о чем спросить. Вы верите, что это был несчастный случай? Вам тогда сравнялось пятнадцать лет – вы уже были блестящим студентом, прекрасным спортсменом, великолепным образчиком американской молодежи, и все такое прочее. И вдруг ваши родители в одночасье погибли. Ваши крестные забрали вас...
– Дядя Пит, – бесцветным тоном произнес Брайсон. Он находился сейчас в своем собственном мире, мире, заполненном потрясением и болью. – Питер Мунро.
– Да, именно так его звали, но это не было его настоящим именем. Он позаботился о том, чтобы вы поступили именно в тот колледж, который нужно, и принял много других решений у вас за спиной. Все это значительно повышало вероятность того, что в конечном итоге вы окажетесь у них в руках. Я имею в виду Директорат.
– Вы утверждаете, что, когда мне исполнилось пятнадцать, мои родители были убиты, – ошеломленно протянул Брайсон. – Вы утверждаете, что вся моя жизнь была одним... грандиозным обманом.
Данне заколебался и, поморщившись, мягко произнес:
– Если это вас сколько-нибудь утешит, вы были не одиноки. Подобная участь постигла десятки людей. Просто вы оказались самым значительным успехом Директората.
Брайсону хотелось настаивать на своем, спорить с церэушником, вскрыть нелогичность его доводов, указать на изъяны в рассуждениях. Но вместо этого Ник почувствовал, что силы покидают его, голова кружится, и его захлестывает мучительное ощущение вины. Если Данне сказал правду – хотя бы отчасти, – что тогда в его жизни было настоящим? Что было правдой? Знал ли он, Ник Брайсон, кто он такой на самом деле?
