Артур Хейли - В высших сферах
— Ходить с мужики, с верблюды. Они кормить меня. Я работать. Мы ходить в Сомали, Эфиопия, Египет. — Он с трудом произнес названия стран, раскачивая в такт рукой. — Когда я был мальчишка, пересекать граница без труда — никому дела не было. А стал больше, — останавливают, никто не хочет.
— Потому-то вы и сели на итальянский корабль? — спросил Дэн. — Верно?
Парень кивнул.
Дэн спросил:
— А есть у вас паспорт, какие-нибудь бумаги, которые подтверждали бы, откуда ваша мать?
— Нет бумаги.
— Вы принадлежите к какой-нибудь стране?
— Нет страна.
— А вы хотите иметь свою страну?
Дюваль удивленно воззрился на него.
— Я имею в виду, — медленно произнес Дэн, — вы ведь хотите сойти с этого корабля? Вы мне сами это сказали.
Дюваль усиленно закивал, подтверждая.
— Значит, вы хотите иметь свою страну… место, где жить?
— Я работает, — с упорством произнес Дюваль. — Я работает хорошо.
Дэн Орлифф снова в задумчивости оглядел молодого безбилетника. Правда ли, что он бездомный? Действительно ли он пария, незаконнорожденный, на которого никто нс претендует и которого никто не ищет? Действительно ли он человек без родины? Или же все это сфабриковано, все это искусная смесь лжи и полуправды, созданная, чтобы вызвать сочувствие?
Молодой безбилетник выглядел бесхитростным. Но так ли это на самом деле?
Он смотрел умоляюще, но была в глубине его глаз словно завеса непроницаемости. Говорила ли эта завеса о хитрости или же это игра его воображения?
Дэн Орлифф никак не мог принять решение. Что бы он ни написал, он знал, что это будет перемолото и проверено соперником «Пост», дневной газетой «Ванкувер колонист».
Поскольку над ним не висел срок, он мог написать об этом когда угодно. И он решил хорошенько проработать свои сомнения.
— Анри, — спросил он безбилетника, — вы мне доверяете?
На секунду в глазах парня вновь появилась подозрительность. Затем он кивнул.
— Я верит, — просто сказал он.
— Хорошо, — сказал Дэн. — Я думаю, что, пожалуй, смогу помочь. Но я хочу знать все о вас, начиная с самого начала. — Он взглянул на де Вере, привинчивавшего к камере вспышку. — Мы сначала сделаем несколько снимков, а потом поговорим. И ничего не пропускайте и не спешите, потому что на это уйдет много времени.
5
Анри Дюваль, сидя в камбузе «Вастервика», все еще чувствовал себя усталым и не вполне проснувшимся.
У этого человека из газеты было много вопросов.
Иной раз, думал безбилетник, для него самого загадка, чего он хочет. Тот человек немало спрашивал, ожидая получить ясные ответы. И каждый ответ тотчас записывал на листах бумаги, которые лежали на столе. Такое было впечатление, словно острый кончик карандаша рисовал самого Дюваля, тщательно упорядочивая всю его прошлую жизнь. А ведь столь многое в его жизни было беспорядочным — только разрозненные куски. И столь многое трудно было выразить словами — словами этого человека — или хотя бы вспомнить, как это произошло.
Вот если бы он научился читать и писать и излагать на бумаге то, что было у него в голове, как этот человек и другие ему подобные. Тогда и он — Анри Дюваль — мог бы сохранить мысли и память о прошедшем. И тогда не все пришлось бы держать в мозгу, как на полке, в надежде, что оно не забудется, как многое из того, что он вроде бы делал и сейчас пытался найти.
Однажды мать его заговорила про школу. Сама она еще в детстве научилась читать и писать. Но это было давно, и мать умерла, прежде чем можно было приступить к его обучению. После этого никого уже не интересовало, что и когда он будет изучать.
Он наморщил лоб, сдвинул брови, пытаясь вспомнить, найти ответы на вопросы, — вспомнить, вспомнить, вспомнить…
Сначала был корабль. Мать рассказывала про него, и родился он на корабле. Они поплыли на нем из Джибути, из Французского Сомали, накануне его рождения, и мать, кажется, как-то сказала ему, куда плыл корабль, но он забыл. И если она и говорила, под каким флагом плыл корабль, он об этом тоже забыл.
Роды были тяжелые и без доктора. Мать его ослабла и температурила, и капитан повернул корабль назад, в Джибути. В порту мать и ребенка отправили в больницу для бедняков. У них было немного денег — тогда или потом.
Анри помнил, что мать была хорошая и нежная. Ему казалось, что она была красивая, но, возможно, так было лишь в его воображении, потому что образ ее стерся в его памяти, и теперь, вспоминая о ней, он видел лишь тень, черты ее расплывались. Но она любила его — в этом он был уверен и помнил об этом, так как другой любви он не знал.
Годы детства сохранились в его памяти отдельными эпизодами. Он знал, что мать работала, когда могла, чтобы им было что есть, хотя иногда и не было ничего. Он не помнил, какая у матери была работа, хотя какое-то время она, кажется, была танцовщицей. Они много переезжали с места на место: из Французского Сомали — в Эфиопию, сначала в Аддис-Абебу, потом в Массауа. Дважды или трижды они ездили из Джибути в Аддис-Абебу.
Сначала они жили среди французов, но достаточно скромно. Потом, совсем обеднев, они уже не знали другого дома, кроме туземных кварталов. А затем, когда Анри Дювалю было шесть лет, мать его умерла.
О времени после смерти матери у него снова остались лишь смутные воспоминания. Какое-то время — трудно сказать, как долго, — он жил на улицах, просил подаяние и спал в какой-нибудь дыре или закоулке, где удавалось найти место. Он никогда не ходил к властям — ему не приходило это в голову, так как те люди, с которыми он общался, полицию считали недругом, а врагом.
Затем пожилой сомалиец, живший один в хибаре туземного квартала, взял его к себе и дал ему приют. Длилось это пять лет, а потом старик по какой-то причине уехал и Анри Дюваль снова остался один.
На этот раз он перебрался из Эфиопии в Британское Сомали, работал, где только мог, и в течение четырех лет был и помощником пастуха, и пас коз, и был мальчиком на побегушках на корабле, зарабатывая на скудное существование — редко больше, чем на хлеб и на кров.
Тогда — да и потом — пересекать границы государств было просто. Столь много семей с детьми переезжали с места на место, что чиновники на границе редко обращали внимание на детей. В такие минуты он просто присоединялся к какой-нибудь семье и проходил сквозь кордон. Со временем он научился ловко это проделывать. Даже когда он уже стал юношей, маленький рост позволял ему это. Только в двадцать лет его впервые остановили, когда он переходил границу, отработав с арабами-кочевниками, и не дали вернуться во Французское Сомали.
Тогда Анри Дюваль понял две истины. Во-первых, дни, когда он проходил через границы с группами детей, кончились. Во-вторых, вход во Французское Сомали, которое он считал родиной, был для него закрыт. Он подозревал, что первое может случиться; но второе явилось для него шоком.
Судьбе было угодно, чтобы он познакомился с одним из основных правил современного общества: без документов — важных бумаг, самым малым из которых является свидетельство о рождении, человек — ничто, он официально не существует и не принадлежит ни к одной территории, на какие разделена наша Земля.
Если ученым мужчинам и женщинам порой бывает трудно с этим согласиться, то Анри Дюваля, который ничему не учился и жил в детстве как нелюбимый зверек, — это просто сразило. Арабы-кочевники пошли дальше, оставив Дюваля в Эфиопии, где, как он теперь знал, он тоже не имел права находиться, и он провел день и ночь в укрытии возле пункта пересечения границы Хадсле-Губо…
…В том месте нависала обесцвеченная, исхлестанная непогодой скала. Под ее навесом сидел неподвижно двадцатилетний юноша — во многих отношениях еще ребенок. Перед ним расстилались иссохшие, испещренные каменными глыбами равнины Сомали, такие холодные в лунном свете и такие голые в солнечный день. И по этим равнинам, извиваясь желтой змеей, пролегала пыльная дорога в Джибути, последняя тоненькая нить, связывавшая Анри Дюваля с его прошлым между детством и возмужанием, между его телом, документированным лишь его физическим присутствием, и залитым солнцем прибрежным городом, чьи пропитанные рыбным запахом проулки и покрытые солью верфи он считал местом своего рождения и своим единственным домом.
Внезапно расстилавшаяся перед ним пустыня показалась хорошо знакомой и привлекательной. И подобно существу, которого первородный инстинкт влечет к месту рождения и материнской любви, Дюваля потянуло вернуться в Джибути, но теперь это было для него недостижимо, как и многое другое, остававшееся недостижимым навсегда.
Почувствовав наконец жажду и голод, он поднялся. Повернулся спиной к запретной стране и пошел, поскольку надо же было куда-то двигаться, на север, в направлении Эритреи и Красного моря…