Жан-Кристоф Гранже - Пассажир
1988. Семнадцатилетний Кубела в компании отца. Отец выше на целую голову, на сей раз с аккуратной прической и подстриженной бородой. Оба улыбаются в объектив. Ясно, что они отлично ладят и в прекрасном настроении.
Кубела вытер слезы и выругался. Но не от грусти. Он плакал от ярости. От разочарования. Даже при виде этих личных фотографий он ничего не вспомнил. За две недели, прошедшие с момента его побега, он сражался с наемниками, сменял личности, гнался за убийцей, опасаясь, что он и есть этот убийца. Он прошел через все это, цепляясь за надежду, что, открыв свою истинную личность, обретет память.
Но он ошибался. Ошибался с самого начала. Он — вечный пассажир. Конечного пункта назначения не существует. Он обрел свою изначальную личность, но и эта цель оказалась лишь этапом. Вскоре он снова потеряет память. Сфабрикует себе новую личность, а затем поймет, что он не тот, за кого себя выдает. И расследование начнется сначала, все с той же надеждой обрести свое истинное «я».
Но этого «я» уже не существует.
Он утратил его навсегда.
Он перешел к детским фотографиям.
Тринадцатилетний Франсуа в кимоно для занятий дзюдо улыбается в камеру. Он не в силах скрыть выражение одиночества и смутной тревоги, заметное и на более поздних его фотографиях. Здесь эта грусть особенно бросается в глаза. Одна деталь: на этой фотографии волосы у него еще светлые. Цвет волос у юного Кубела сменился с наступлением половой зрелости.
1979. Восьмилетний Франсуа на Тронной ярмарке. Рубашка на широких плечах, штаны, собранные на щиколотках, белые носки — полная форма восьмидесятых. Засунув руки в карманы, мальчик улыбался на фоне каруселей и аттракционов все той же рассеянной, немного грустной, ненавязчивой улыбкой.
1973. Здесь его поддерживает мать. Наверное, одна из последних фотографий перед тем, как ее отправили в психушку. Лица склонившей голову Францишки не видно, но пристальный взор ее двухлетнего сына озаряет весь снимок. В глубине его глаз уже различима та самая солнечная печаль.
Кубела поднял взгляд. Дождь прекратился. Сквозь залитые водой окна виднелся раскисший пустырь. Лужицы на шинах, кроличьих норах, остовах машин растекались звездами и искрились под лучами невидимого солнца. Все это должно было бы поднять ему настроение, но его грусть лишь усилилась. Откуда это выражение побитой собаки на его фотографиях? Откуда эта тревога? Тень материнского безумия?
Остался еще один большой конверт с больничной печатью. Возможно, здесь он найдет объяснение. Какая-нибудь детская патология, анемия? Он открыл крафтовый конверт, но не смог полностью вытащить слипшиеся документы.
Медицинские снимки.
Он потянул сильнее. Фотографии УЗИ. Утроба его матери в мае 1971 года — дата видна в углу первого снимка. В акушерской практике тогда только начинали применять УЗИ.
Наконец ему удалось извлечь снимки из конверта.
Он был потрясен увиденным.
В околоплодной жидкости оказались не один, а два зародыша.
Два эмбриона со стиснутыми кулачками, лицом друг к другу. Двое свернувшихся близнецов, смотревших друг на друга.
Близнецы, которым предстояло родиться у Францишки и Анджея Кубела.
Обжигающий ужас захлестнул его, как горячая вода из-под крана. Он схватил остальные снимки. Три месяца, четыре, потом пять. Чем дальше, тем больше заметна одна аномалия. Зародыши развивались неодинаково. Один был крупнее другого.
Тут же Кубела увидел в маленьком зародыше самого себя. Казалось, он боязливо отступал перед своим более сильным близнецом.
Вспыхнувшая в мозгу мысль ослепила его. Доминирующий близнец был его неизвестным братом. Ребенком, отвергнутым семьей Кубела по причине, которую он пока не мог себе представить. Эта мысль поднималась, разрасталась, заполняла его голову, пока не вытеснила все остальное.
Гипотеза.
В материнской утробе он был ущемленным близнецом.
Но именно его родители выбрали на роль единственного сына.
Второй был ими отторгнут, забыт, вычеркнут из памяти.
И теперь он возвращался из небытия, чтобы отомстить.
Чтобы переложить на него вину за убийства, которые совершал сам.
* * *Музей современной фотографии в Марн-ла-Валле занимал солидное кирпичное здание XIX века. Очевидно, в прошлом здесь размещалась мануфактура. Одно из тех мест, где некогда рабочие трудились до кровавого пота, ныне переделанных под мастерские модных художников, музеи современного искусства, залы «телесного самовыражения»…
Анаис презирала подобные заведения, но у этого здания был характер. На темном фасаде выделялись светлые фронтоны, украшения, рамы, придававшие ансамблю ремесленное благородство. Фаянсовые вставки вызывали в памяти приморский курорт где-нибудь на Босфоре.
Она без труда улизнула от подручных Солина. В три часа, дав им указания относительно расследования дела Медины Малауи, она сделала вид, что идет за кофе, а сама села в лифт. Проще простого. У нее был беджик и ключи от машины. Чтобы найти машину, ей достаточно было нажать на пульт. Прилив адреналина помог пересилить усталость.
Она не строила иллюзий по поводу работы, которую выполняли ее церберы. Не беда. Со свойственным ей упрямством Анаис все поставила на след, связанный с дагеротипами.
Все здание занимал один огромный зал площадью больше трехсот квадратных метров с деревянным полом и лакированными колоннами, вкусно пахнувший опилками, клеем и свежей краской. Здесь разворачивали выставку. Именно ту, которая ее интересовала: выставку художника-фотографа Марка Симониса, председателя Фонда дагеротипии. Выставка открывалась на следующий день. Анаис рассчитывала застать художника за развеской его произведений.
Заметив оравшего на безучастных рабочих толстяка, который то опускался на колени прямо в опилки, то взбирался на приставную лесенку, она поняла, что нашла того, кого искала. И медленно направилась к нему, давая ему время выговориться. Краешком глаза она взглянула на уже развешанные фотографии. И остановилась, чтобы разглядеть их получше. Дагеротипы отличались одной особенностью, которую она не вполне уловила, разглядывая книжные репродукции: это были зеркала. Отполированные, посеребренные или позолоченные отражающие поверхности. Наверняка это нравилось убийце. Любуясь своим творением — убийством, он созерцал самого себя.
Она находила в дагеротипах все особенности, которые были присущи и репродукциям, но усиленные естественным освещением. Сумрак и свет здесь смешивались в приглушенную светотень. Фотографии были прямоугольными, однако освещенная часть выглядела овальной, словно углы затянуло сероватой дымкой. В них ощущалось обаяние кадров из немых фильмов — дергающихся, зыбких. Сверкающий центр своей пронзительной четкостью почти ранил глаза. Своей резкостью он причинял боль.
Симонис делал портреты современников. Музыкантов, акробатов, но также и биржевых маклеров, секретарей, агентов по недвижимости — затянутых в современные костюмы и выхваченных светом, словно лившимся из XIX века. Это создавало противоречивый эффект: вас словно отбрасывали в неопределенное будущее, откуда настоящее будет казаться давно минувшей эпохой, устаревшей больше чем на столетие.
— А вам что здесь нужно?
Перед ней стоял разъяренный грузный фотограф. Она сообразила, что у нее нет при себе полицейского удостоверения. Слегка растерявшись, она уставилась на толстяка. Под два метра ростом, он определенно весил больше ста десяти килограммов. Здоровяк, который не отказывал себе в радостях жизни и к пятидесяти годам напоминал скорее гору жира, чем мраморную стелу. На нем была черная водолазка и необъятные джинсы, похожие на мешок из-под картошки. Она сообразила, зачем понадобился высокий воротник: чтобы прикрыть жировые складки под подбородком.
Симонис уперся кулаками в бока:
— Так и будем молчать?
Припертая к стене, она выдавила улыбку:
— Извините. Я Анаис Шатле, капитан полиции.
Такое заявление действует безотказно. Мужчина напрягся и судорожно сглотнул. Его двойной подбородок надулся, потом опал, словно чудовищный удав, проглотивший газель.
— Не беспокойтесь, — добавила она. — Мне всего лишь надо кое-что узнать о технике дагеротипа.
Симонис расслабился. Плечи его опустились. Зоб сдулся. Стараясь перекричать шум дрели и молотков, он пустился в технические разъяснения, которых она не слушала. Мысленно она отпустила ему минут пять на разглагольствования, прежде чем перейти к сути дела.
Пока он говорил, она взвешивала все за и против. Мог ли он быть убийцей? Сил бы ему хватило, но точно не быстроты. Ей не трудно было представить, как он отпиливает голову быку или оскопляет бродягу, но… Пять минут истекли.
— Извините, — оборвала она его. — По-вашему, сколько во Франции дагеротипистов?
