Жан-Кристоф Гранже - Лонтано
– Газеты не полиция. Моя проблема в том, что убийцы действовали невидимым образом. Никаких следов, никаких свидетелей. В довершение всего, жертвы вроде бы не оказывали ни малейшего сопротивления.
– И что из этого?
– В Лонтано все происходило схожим образом. Никто ничего не видел, а главное, женщины доверчиво шли за Фарабо, что кажется невероятным, если учесть, что город был объят ужасом.
Феликс Краус не ответил. На губах его мелькала улыбка. Тишина была такая, что Эрван слышал – или ему так казалось – шум работающей вентиляции.
– Вы знаете, в чем секрет Фарабо? – продолжал настаивать он. – Что он делал, чтобы подобраться к добыче и убедить ее последовать за ним? Почему никто ни разу его не заметил?
– Ответ простой: у него был сообщник.
– Что?
– Не совсем сообщник, скорее ассистент.
– О чем вы говорите, черт подери?
Краус не стал придираться к ругательству. Напротив, удивление Эрвана его позабавило, как человека, который рассказывает, чем закончился фильм.
– Уличный мальчишка. Сирота лет двенадцати.
– Негр?
– Белый.
– Он еще жив?
– Представления не имею.
Эрван откинулся на спинку стула. Его настроение в корне переменилось. Появилось ощущение, что он сорвал главный куш.
– Расскажите.
– Знания нганга передаются от посвященного к посвященному. Фарабо нужен был ученик, наследник, прежде чем он закончит свои дни в тюрьме или линчеванный белыми поселенцами. Он нашел Ноно. Мальчика, который напоминал его самого в детстве.
В отчетах об этом не было ни строчки.
– Я по-настоящему не отслеживал эту сторону дела, – продолжил священник. – Ноно сразу же поместили в диспансер в Лубумбаши. Я попросил, чтобы мне дали с ним поговорить: в просьбе было отказано. Я хотел просмотреть его медицинскую карту: тот же ответ. На процессе о его существовании ни разу не упомянули.
Эрван уже понял, что виновником этого исчезновения был его отец. Апостол второго шанса, «кто умеет наказывать, умеет любить». Он всю жизнь видел, как отец прощает, стирает все долги, заново создает карьеры в их полицейском кругу. И точно так же он поступал с преступниками.
– Относительно него все пришли к общему согласию: и полицейские, и адвокаты, и судьи как бы устранили его из дела, – продолжал Краус. – Он и так настрадался: зачем было бередить его раны.
– Настрадался в каком смысле?
– Во-первых, он прошел посвящение «кхимба». Вы знаете, что это такое?
Эрван вспомнил пояснения Редлиха: обрезание по живому, сырое мясо, иногда человеческое, одинокая жизнь в лесу, телесные наказания…
– Да, мне об этом уже рассказывали.
– А вдобавок еще и церемонии… магические.
– То есть?
– Все заставляет думать, что он участвовал в убийствах.
У Эрвана закружилась голова: тому малышу, если он еще жив, сейчас должно быть около пятидесяти, и на сегодняшний день он идеальный Человек-гвоздь номер два. Почему отец никогда ему ничего не говорил?
– По-вашему, мальчишка помогал ему заманивать жертв в ловушку?
– Конечно. Что может быть безобиднее ребенка? Возможно, ему поручалось завлечь добычу в укромный уголок, а может, Фарабо с самого начала был рядом – старший и младший братишка – или еще как-то…
– Вы ничего больше о нем не знаете?
Краус порылся в кармане и выложил на стол сложенный вчетверо листок:
– Я был уверен, что этот след вас заинтересует. Диспансером, где его лечили, руководила некая сестра Марселла. Валлонка. Я выяснил: сейчас она живет в Куртре, в нескольких километрах отсюда.
Эрван почувствовал, как его сердце забилось быстрее. Слишком хорошо: вернее, слишком безумно, чтобы оказаться правдой: ребенок, сообщник Человека-гвоздя, давно ставший мужчиной, безусловно травмированный на всю жизнь, находится в досягаемости для допроса.
Эрван развернул листок и прочел: «Сестра Марселла. Бегинаж в Куртре, номер 17».
– А что такое бегинаж?
– Старая бельгийская традиция. Со времен Средневековья набожные женщины в нашей стране, будь то вдовы или одинокие, жили вместе в зданиях, выстроенных вокруг церкви, и звались бегинками. Что-то вроде деревни в городе.
– Они монахини?
– Строго говоря, нет. Это были мирянки и вполне независимые. Сегодня их больше не существует. Кажется, последняя бегинка умерла недавно. Но деревни принимают к себе сестер, ушедших на покой, как Марселла.
Эрван встал. Ему трудно было скрыть охватившее его возбуждение. Краус посмотрел на часы:
– Никто вам в это время не откроет. Где вы собираетесь ночевать?
– Представления не имею.
– Оставайтесь здесь. У нас есть комнаты.
Бороться сил не было. И кстати, провести ночь в католическом университете показалось ему добрым предзнаменованием. Ключ к делу, возможно, находился в Божьей тени – что было само по себе парадоксально.
Они пересекли паперть. Вдали звонили колокола.
– Будьте помягче с Марселлой, она очень чувствительная.
– Не в моих привычках хамить пожилым дамам.
– Я хочу сказать: будьте действительно помягче. Она в Куртре на выздоровлении. У нее амебиаз.
Эрван представил себе червей в глубине внутренностей, изнуренных десятилетиями пребывания в Африке. Решительно, это никогда не кончится.
139
Теперь ее охраняли двое: высокий чернокожий Карл и второй, Ортиз, белый, с бритым черепом и квадратной челюстью. На пару они выглядели как персонажи мультфильма, и против коварного преступника-одиночки шансов у них, как казалось, не было.
А как раз такой убийца и не выходил у нее из головы. Человек, затянутый в черный комбинезон-зентай. И чувствующий себя в этой оболочке как нож в ножнах. Настоящий проникающий инструмент, ввинчивающийся в плоть, пока не наступит смерть.
Она открывала глаза и видела его повсюду: на улице, на лестницах, в любом темном углу своей квартиры.
Она закрывала глаза, и становилось еще хуже. Он был здесь, между складкой века и трепетанием сетчатки. Он бродил вокруг нее и даже под ее кожей. Разлитое присутствие, которое электризовало ее и искажало восприятие внешнего мира.
Она провела чудовищный день, задыхаясь, с пересохшим горлом. Она по-прежнему принимала прописанные препараты, но они помогали от болезней, от мозговых нарушений… А теперешняя опасность была реальной. Он был здесь и готов нанести удар. Появится в следующую секунду, и все будет кончено.
Она повторяла эту литанию, как девчонка, играющая в классики, только прыгать приходилось по собственному сердцу.
Раз-два-три: вот и час прошел.
Четыре-пять-шесть: до неба добралась.
На самом деле до ада.
Следующий час был посвящен тому, чтобы вырваться из этой сумеречной зоны и пойти по новому кругу.
– Все в порядке, мадемуазель?
Двое громил играли в карты, по-прежнему втиснувшись в крошечную гостиную. Она держалась на другом конце студии.
– Эрван, – пробормотала она тихо, – почему ты не звонишь?
140
Коричневое, черное, красное.
Эрван спал мертвым сном. Наверняка ему что-то снилось, но сознание не сохранило никаких воспоминаний. Прохладный душ на заре – в час молитвы, потом скудный завтрак: черный кофе, резиновый хлеб, миска из нержавейки. Дух семинарии сказывался в каждой детали, вплоть до столовой и меблировки, которая напоминала монастырские столы из затерянного в глуши аббатства.
Сейчас Эрван направлялся в Куртре. Земли под паром чередовались с деревнями с кирпичными домиками. Коричневое, черное, красное.
«Найти просто, – сказал Краус, – езжайте по направлению на старый Куртре. Бегинаж стоит у подножия церкви Сен-Мартен». Добравшись до города и переехав через реку Лис, Эрван заметил колокольню, возвышающуюся над старым центром. Он не знал, в какой момент он пересек языковую границу, но Сен-Мартен звался теперь Синт-Маартенскерк. Вокруг него были одни «straat» и «steenweg». Пока он включал навигатор, случайно наткнулся на ворота, ведущие к бегинкам. «Бегинаж Синт-Элизабет» значилось на главном фасаде.
Деревня была пешеходной: он припарковался у портика и пошел вглубь улочек, вдоль домов, выбеленных известью. На него навалилось ощущение одиночества и тишины, как ледяной сугроб с крыши.
На ходу Эрван подмечал несовместимые детали: белые стены напоминали испанское пуэбло, мостовые – улочки Монмартра, двери из темного дерева с черными на белом номерами, казалось, привезли прямиком из Лондона. И однако, все вместе выглядело очень по-фламандски. Была в этом квартале и основательность, и грубоватость, и что-то ремесленное, полностью соответствующее плоской стране и ее мануфактурному прошлому. Он дошел до площади, где двускатные дома с острыми крышами и зубчатым орнаментом окончательно подтверждали подлинность: самая что ни на есть Фландрия.
Номера вывели его на новую улочку. Было холодно, и он шагал, втянув голову в плечи и подняв воротник. Вокруг никого не было, но казалось, его легко касаются призраки женщин, когда-то живших здесь, – жен крестоносцев в Средневековье, вдов в последующие века, твердых в вере и отрешенности.
