Бентли Литтл - Письма, несущие смерть

В тот вечер я шел домой в приподнятом настроении, я чувствовал себя могущественным.

Это чувство испарилось, как только я переступил через порог кухни.

— С чего это ты улыбаешься? — прорычал отец. Он сидел за кухонным столом, и можно было подумать, что он пьян. Лицо багровое и воинственное, как в те времена, когда он напивался до чертиков. Однако на столе не было ни бутылок, ни банок, только открытая Библия.

Я покачал головой, надеясь, что такого ответа будет достаточно, и попытался мирно проскользнуть в свою комнату.

— И куда это ты направляешься?

— Я устал.

— А чему улыбаешься?

— Ничему. Я просто вспоминал одну шутку.

— Какую шутку?

Будь он пьян, я бы уже давно от него избавился. Он был бы просто не в состоянии вести допрос. А так я мог простоять перед ним не один час.

— Где мама? — спросил я, пытаясь сменить тему.

— А какая разница?

В ту же секунду она вошла в кухню из гостиной и, хотя вопроса моего не слышала, ответ услышала и сделала вывод с почти сверхъестественной семейной логикой, присущей матерям.

— Вон из моей кухни, — без всякого выражения сказала она. Ее слова предназначались отцу, но я воспользовался предоставившимся шансом и бросился по коридору к своей комнате.

Я запер за собой дверь, что практически вошло у меня в привычку, и задумчиво уставился на пишущую машинку. А ведь я могу устроить так, что папашу уволят! Заманчивая идея! Сколько я себя помнил, отец обращался со мной по-свински, и, если бы он не был единственным кормильцем семьи, если бы мы не нуждались в его деньгах, я давно отослал бы письмо в «Автоматик интерфейс» и ублюдка выгнали бы в два счета.

Я только представил, как на него орут за какой-то воображаемый проступок, как начальник унижает его, и мне сразу стало легко и спокойно. Я почувствовал себя счастливым.

В тот вечер родители отправились куда-то поужинать; чрезвычайно редкое событие. Том поспешил к своим мерзким дружкам и перед уходом, поигрывая косячком с марихуаной, предупредил меня:

— Ябедничать не советую!

— Да плевал я на тебя.

И это была чистая правда. В прошлом году Том закончил школу, но до сих пор жил дома, потому что ничего, кроме почасовой работы в «Билдерз эмпориум», не нашел. Неудачник! Кажется, он закончил первый курс двухгодичного городского колледжа, но никогда всерьез не задумывался ни об учебе, ни о работе, ни о будущем. Был ли он хорошим спортсменом? Не знаю, но и здесь заметных достижений не наблюдалось. Родители еженедельно читали ему нотации: предлагали взяться за ум или выметаться из дому, а уж если он живет под их крышей, то пусть не нарушает установленных ими правил. Я все это слушал с удовольствием.

Поразмыслив, я решил, что все-таки расскажу родителям о Томе и его марихуане.

Целый вечер дом принадлежал мне одному. Я все еще подумывал о том письме и ради забавы открыл блокнот и начал писать жалобу папашиному начальнику от лица анонимного коллеги, заметившего, как в обеденный перерыв Хэнфорд пил в туалете спиртное, а на стоянке приставал к несовершеннолетней девушке и…

Зазвонил телефон.

Я вскочил, скомкал листок и швырнул его в мусорное ведро. Телефон зазвонил снова. Поскольку, кроме меня, в доме никого не было, я поспешил в гостиную и поднял трубку.

— Алло?

— Добрый вечер, сэр. Вы хозяин дома?

Кто-то что-то пытается продать.

— У меня клевые яйца! — выпалил я и бросил трубку.

И расхохотался. Собственное остроумие привело меня в восторг. Было в том кратком разговоре с телефонным продавцом что-то от анонимной власти моих писем, хотя я не действовал, а просто реагировал. И вдруг мне действительно захотелось накатать жалобу на папашу. Недолго думая, я написал пятистраничное письмо, насыщенное подробностями и обвинениями, какие только я смог придумать, не очень-то представляя себе отцовскую работу. Я уже собирался запечатать конверт, когда увидел на портьере отсветы фар приближающегося автомобиля. До того момента, как родители вошли в дом, я успел порвать все страницы и спустить обрывки в унитаз.

В ту ночь мне приснился сон, будто я написал письмо самому себе, и начиналось оно словами: Мой отец — член. А потом я вышел из своей комнаты и заглянул в родительскую спальню. Мой отец сидел на краю кровати.

Его голова представляла собой голый купол со щелью наверху, на цилиндрическом теле не было рук.

Он превратился в пенис.

Он стал членом.

Мамаша снова разбушевалась. Вообще-то она всегда на кого-то злилась, но на этот раз объектом ее гнева был Том, а не я. Мать стояла в коридоре перед запертой дверью комнаты брата и орала как сумасшедшая, а я непривычно коротал вечер в гостиной с отцом. Хотя мы не разговаривали — он читал газету, я смотрел телевизор, — это странно напоминало нормальную семью, и я вдруг с особой остротой осознал, насколько моя семейка далека от идеала.

— Наконец-то город взялся за очищение Ист-Сайда, — сказал отец, складывая газету.

Я знал, что он имеет в виду. Разговоры об этом ходили годами. В восточной части городка жили бедняки, по большей части испанского происхождения, и такие, как мой отец, хотели снести все их домишки и построить дорогие жилые комплексы, то есть избавиться от нынешних обитателей и привлечь в район более богатое и, главное, белое население. Похоже, что городской совет наконец решился. Как только отец отложил газету, я схватил ее и прочитал статью, озаглавленную: «Проект реконструкции одобрен». Далее сообщалось, что участок к северу от Восьмой авеню между Мердок и Гранд будет расчищен и там появится огороженный жилой комплекс под названием «Озера» с двумя искусственными озерами и полем для гольфа на восемнадцать лунок. Дряхлеющее нагромождение лавчонок, многоквартирных, двухквартирных и односемейных домов к югу от Восьмой авеню превратится в торгово-развлекательный район с многозальным кинотеатром, дорогими ресторанами и магазинами и торговым центром с прилегающими паркингами.

Я посмотрел на фотографию нынешнего Ист-Сайда и проект застройки, выполненный художником.

В том районе, прямо за железнодорожными путями около рынка Эль-Нопале, жил мой приятель Фрэнк Хернандес. Почти рядом в крохотной лавчонке на первом этаже продавались мои любимые тако — настоящие горячие маисовые лепешки с начинкой из рубленого мяса, сыра, лука и бобов с острой подливой. Их приходилось заказывать по-испански, потому что хозяева не понимали по-английски.

Многие дети автоматически верят в то, во что верят их родители, и повторяют их мнение. С моими родителями мне в их число попасть не грозило, но лишь недавно я начал всерьез подвергать сомнению их слова. Мой отец был двумя руками за «очищение» восточного района города, однако мне все нравилось так, как сейчас. И право государства на отчуждение частной собственности, которое мы только что изучали по теме «Управление США», казалось мне незаконным и бесконечно недемократичным.

Ну, я и написал об этом письмо в газету.

Не знаю, верил ли я в то, что мое письмо опубликуют, но его опубликовали. «Акация леджер», нечто вроде местного приложения к «Ориндж каунти реджистер» или «Лос-Анджелес таймс», выходила дважды в неделю, и в следующем выпуске главным письмом колонки «Письма редактору» было мое.

Собственное имя, напечатанное типографским шрифтом, привело меня в восторг, а вот папаша словно с цепи сорвался. Явившись домой с работы, он швырнул в меня газетой. Я пытался унюхать запах алкоголя, но ничего не унюхал.

— Как ты посмел так меня унизить? О чем ты думал, черт побери? — взревел он и начал меня лупить.

Я боролся с искушением дать ему сдачи. Он заплыл жиром и давно потерял форму, а я, далеко не атлет, все же был моложе, худее и подвижнее. Конечно, я понимал, что отец все равно мог здорово избить меня, только я успел бы пару раз хорошенько ему вмазать. Будь я хоть чуточку храбрее, я так бы и сделал, но я просто в меру сил защищался от пощечин, пытаясь объяснить, что всего лишь написал письмо и выразил свое мнение, то есть использовал право, защищенное конституцией США.

Том стоял в дверях кухни и хохотал, и в тот момент я понял, как сильно его ненавижу. Тут вмешалась мамаша: заставила отца прекратить избиение, но, как всегда, встала на его сторону, и они стали орать на меня дуэтом. Я терпел, однако в душе радовался, что написал то письмо, и гордился собой за то, что сумел так вывести их из себя. Мои слова имели власть.

В следующем выпуске газеты на странице редактора напечатали письма, осуждающие меня. Одно было от мэра, другое от управляющего городом, два от возмущенных горожан. Сама газета в редакционной статье поддержала мнение города, назвав мои идеи «подстрекательскими и усугубляющими ситуацию». Я не ожидал, что мое мнение будет воспринято столь серьезно — ведь я всего лишь ученик средней школы! — и понятия не имел, что подниму такую бурю. Конечно, расистам не нравится, когда их называют расистами, и, вероятно, моя прямота ударила по больному месту.