Джесси Келлерман - Беда
— Через два «Ж».
Он засмеялся:
— «Жжонс»? Как «жжёт»?
— Произносится «Джонс», «Дж». Но пишется «Жжонс», два «ж». Та же самая фамилия, но в какой-то момент кто-то напутал. Эти буквы на клавиатуре рядом, а может быть, еще раньше какой-нибудь мой предок так произносил или писал. А у вас, кстати, интересное имя. «Стэм» значит «ствол». Корень всех благ, доброе земное божество.
— Точно, это я, — сказал он. — Чтите мою силу.
— Откуда такая фамилия?
Он проглотил кубик льда.
— Тоже ошибка. Штейн. Так записали на Эллис-Айленде.
— Сплошные ошибки, — сказала она. — Это нас роднит.
Он улыбнулся и отпил глоток.
— Хотя бы имя настоящее, — сказала она. — Не то что «Жжонс».
— Необычное, — согласился Джона, — но сойдет.
— В нем есть смысл. А мне приходится по пять-шесть раз перезванивать в банк, чтобы правильно оформили кредитку. Фотография на водительских правах — ужас ужасный, но не стану же я заново оформлять документы. Паспорт, счет в банке, диплом, любые тесты, которые надо подписать, — нигде, никогда мою фамилию не пишут правильно. Даже спам я получаю не на ту фамилию. Еще по одной?
Он заглянул в стакан и удивился, увидев, что там пусто. Когда он в последний раз пил под будний день? Никогда, ни разу, с тех пор как поступил в медшколу. Кое-кто из однокурсников мог явиться на дежурство с похмелья, но только не он. Он — Человек Ответственный.
С другой стороны, расслабиться, пусть искусственно, ему не помешает. После такого дня. Он тоже человек. А его заставляют работать на износ. И еще Ханна, и Джордж… в худшем случае он крепко проспит эту ночь, а это же облегчение после стольких ночных кошмаров.
Он кивнул, и она направилась к бару.
Пока она ждала у стойки, он присматривался к ее фигуре. Изящная, волосы рассыпаны по плечам. На спине угадываются очертания повязки. Его так и тянуло притронуться к ней.
Она вернулась с напитками и миской орешков.
— Спасибо, — сказал он.
— Вы спасли мне жизнь. Расплачусь парой стаканов джина с тоником.
— Нормально. — Он отпил глоток. — Тем более их тут разбавляют.
— Знаю. Извините, — вздохнула она. — Было неплохое местечко. Интересные люди. Моя мама целовалась с Лу Ридом у той стены.
— Неужто?
— В моем детстве Ист-Виллидж был еще Ист-Виллиджем, а не парком аттракционов, как сегодня. — Она закусила губу. — Не хотела вас обидеть. Извините.
— За что извиняться? Я живу здесь, потому что так дешевле.
— У тетушки с субсидируемой квартплатой?
— У друга с собственным трастовым фондом.
— О! — протянула она. — Исчезающий вид.
— Он был под кайфом? Когда вы пришли?
— Подожду результата моего анализа.
Он расхохотался, струйка джина с тоником потекла по подбородку на стол. В смущении он потянулся за салфеткой — салфетки не оказалось на столе. Потому что она уже взяла ее и вложила ему в другую руку. Он утерся.
— Классно.
— Чего волноваться? Все кайфуют. Как там в песне поется?
Он опять рассмеялся.
— Он — Ланс его зовут, — он пять раз в неделю ходит в кино с девушкой, не с подружкой, а с коллегой-режиссером, познакомились на фестивале. Обкурятся и топают в BAM, «Фильм-форум» или в «Ангел…» — как его, бишь? Не припомню.
— «Ангелику».
— Именно. — Тут же раскаявшись в том, что оклеветал друга, он добавил: — Он хороший парень. Пустил меня жить всего лишь за коммуналку. И он умный. Потерянный немного.
— Знаю таких.
Недовольный собой, он переменил тему:
— Значит, это одно из ваших местечек.
— Было прежде. Народ тут толпился. — Она поглядела по сторонам: кроме них двоих, никого. — А теперь… печальная пустыня, верно? Хотя еще, наверное, рано.
Ее слог вызвал у него улыбку. Печальная пустыня. Иные ее выражения словно прямиком заимствованы у Бронте, все в кружевах, но точны и уместны. И она старается, да никак не может, замаскировать отличное образование.
Так зебра — она черная в белую полоску или все-таки белая в черную?
— Вообще-то я уже более двадцати пяти лет здесь не бывала, — уточнила она.
— Погодите. Вам сейчас тридцать?
— Тридцать один.
— Тридцать один минус двадцать пять — вам тогда было шесть?
— Более двадцати пяти лет, — уточнила она. — Еще меньше. Три, четыре.
— Родители водили вас по барам с трех лет?
— Они считали неправильным оставлять ребенка с няней.
— Это… — Все ссылки на общепринятые нормы, какие лезли ему в голову, внезапно показались мещанскими. Вместо упрека он предпочел конкретный вопрос: — И вы что-то помните?
— Разве такое забывается?
— Но три года — это слишком мало, чтобы… чтобы запомнить.
— Я помню себя с полутора лет.
Он поставил стакан на стол.
— О’кей. Этого не может быть.
— Очень даже может. Помню себя на качелях во дворе, где жили дедушка с бабушкой. Я была одета в розовый комбинезон, отец вертел передо мной пластмассовую уточку. В восемь лет я спросила его про эту утку. Он спросил: «Какая утка?» Пластмассовая, во дворе у дедушки с бабушкой. «Ах, та?» Он сказал, что они выбросили ее в тот же день, когда купили: она плохо пахла. В тот же день, — повторила она. — Я играла с ней всего один раз. Но я могла бы и сейчас нарисовать ее по памяти.
— Это реконструкция, — сказал он. — По фотографии или по рассказу отца.
— В тот день мы не фотографировались. И отец не вспоминал про эту игрушку, пока я не заговорила о ней. Он даже не сразу сообразил, о чем это я.
— Значит, про утку упоминала мама.
— К тому времени ее уже три года как с нами не было. Поцелуй Лу Рида увел ее в Сан-Франциско.
— Ваша мать сбежала с Лу Ридом?
— Ненадолго. Не думаю, чтобы этот роман затянулся.
— А потом?
— Она так и не вернулась. — Она откинулась на спинку стула, улыбнулась, скрестила руки на груди. — Безумие, но так оно и было.
— Ну и… ну. — Он прихватил горсть орехов. — На вашем фоне я — старый зануда.
— Глупости. Я хочу знать о вас все. Потому-то и пришла познакомиться. Правда, Джона Стэм, я должна понять, реальный ли вы человек.
— Реальный.
— Но то, что вы сделали, — это необычно. Незаурядно. Вы сами это понимаете?
— Да ладно.
— Не принижайте. Благодаря вам я осталась жива.
Он поднял глаза:
— Это хорошо.
— Спасибо, — сказала она.
— Был рад. — Он чуть было не добавил из скромности: «Я бы сделал это для кого угодно», однако, глядя на нее — точеная шея, фарфоровые ушки, — засомневался, а правда ли это. Будь она уродиной — или если бы резали не ее, а Рэймонда Инигеса?
Он сказал:
— Сперва расскажите мне о себе.
— Итак, в последнем эпизоде моя семья пала жертвой «Велвет Андеграунд».[5] С этого момента, увы, сюжет несколько провисает. Мой отец торговал автомобилями и продолжал торговать ими после развода с матерью. Я училась в школе, потом в университете. Получила диплом. Потом жила в Бруклине, пока он не превратился в Бруклин. В данный момент я обитаю в огромном псевдогородском наросте под названием Хобокен.
— И вы из такой дали приехали ко мне, — сказал он. — В старый парк аттракционов.
Она улыбнулась:
— Самое малое, что я могла сделать.
— В каком университете вы учились?
— В Йеле.
— Ничего себе.
— Lux et veritas.[6]
— Моя сестра училась там, — сказал он. — Девяносто четвертый, что ли, год. Ее зовут Кэтрин или Кейт. Кейт Хаузман. В браке она Хаузман. А тогда она была…
— Кэтрин или Кейт Стэм? — предположила она.
— Угу. — Он посмеялся собственной глупости. — Именно.
— Мне это имя сразу показалось знакомым. До чего же тесен мир! Вы обратили внимание, что все сверхобразованные белые ньюйоркцы так или иначе знакомы друг с другом?
Он хихикнул:
— Теория шести рукопожатий. Даже двух.
— Я помню вашу сестру. Она пользовалась популярностью.
— Точно.
— Скажите еще, что и замуж она вышла за однокурсника, совсем бы великолепно.
— Не-а. Парень из бизнес-школы. Немец.
— Прямиком из Фатерлянда?
— Родился в Берлине. Работает в Deutsche Bank. Они живут в Гринвиче, растят дочку. Гретхен сейчас два с половиной, и она снова беременна — то есть Кейт, а не Гретхен. — Он перевел дух. — Вот, собственно, и все.
— Никогда бы не вообразила вашу сестру в роли домохозяйки.
— Она не сидит дома. Работает на коннектикутский хедж-фонд. Тоже получила диплом MBA — в Уортоне.
— Господи! — произнесла Ив. — Что вы еще мне поведаете? Факты, факты, Джона Стэм! Они ударяют мне в голову.
Он еще порассказал о себе, о родных, о Скарсдейле. Вспомнил, как ребенком играл с отцовским стетоскопом, как в отрочестве преодолел нежелание идти по стопам отца. Он два года уже не пил и превратился по этой части в легковеса: Ланс мог потребить пол-литра джина, выкурить пару косяков и забивать гвозди, не попадая молотком по пальцам, а у Джоны после второго стакана развязался язык. В руках и ногах он ощущал приятное покалывание и решил не противиться. Женщина слушала. Она была веселой, красивой, умной, а главное — ей было интересно, она слушала так, словно каждое его слово имело для нее значение. Еще бы, ведь Джона спас ей жизнь. Но не только это: женщина была прекрасна и искренна, он стал ей дорог, и в нем шевельнулось что-то, что Джона не сразу опознал как влечение, — не сразу, потому что этот механизм в нем давно заржавел. Он говорил, она говорила, он что-то узнавал о ней, она о нем, и, почувствовав жар, он краешком глаза подметил, как почти соприкоснулись кончики их пальцев. Он рассказал ей, что его отец учился в Рэдклиффе, а мать в Гарварде, а она спросила, не сделали ли они операцию по перемене пола, и он рассмеялся и сказал:
