Эрик Ластбадер - Ниндзя
— Вот как? Но я не телепат. Я обычный человек. И мне не нужны психодрамы.
— Они нужны мне.
— Нет, тебе они тоже не нужны. — Николас отпустил ее руки.
— Докажи.
— Это можешь сделать только ты сама.
— У меня нет сил. — Жюстина смотрела ему в глаза. Ее пальцы коснулись его щеки. — Помоги мне, — прошептала она. — Помоги.
Николас наклонился к ней, и их губы сомкнулись в поцелуе.
* * *Билли Шотаку, краснощекому крепышу, было слегка за сорок. Он всегда носил рубашки с длинными рукавами, даже в самый разгар лета, когда в воздухе стоял запах пота и почти не было ветра.
Если бы спросили у его приятелей, они бы объяснили эту странность тем, что он не хочет показывать свои огромные бицепсы. Они бы могли также рассказать, что вместо пива он всякий раз проглатывает двойную порцию виски со льдом, за что и получил прозвище “Бешеный Билл”. Как бы там ни было” жара не причиняла ему особых неудобств.
Билли водил тяжелый грузовик, а вечера коротал в небольшом ресторанчике, где собирались местные рабочие. Он не уставал повторять своим приятелям, с которыми мерился силой рук и которых неизменно побеждал, что его мускулы заработаны честным трудом. “Мне для этого не надо каждый день таскаться в спортзал”, — утверждал Билли, опрокидывая бокал с виски и поднимая руку, чтобы заказать еще один. — “Черт возьми, я просто вкалываю по-настоящему”. — После этого он встряхивал копной рыжеватых волос. — “Я ведь не протираю штаны в какой-нибудь конторе”.
Было уже поздно, когда Билли выходил из ресторана. Небо из темно-синего стало черным, и огни машин на шоссе мерцали как глаза ночных животных.
Остановившись на крыльце, Билли сделал глубокий вдох и выругался в адрес туристов, наводнявших летом побережье. “В один прекрасный день мы все здесь подохнем от окиси углерода, — подумал он.
В нескольких шагах его ждал грузовик, но в этот вечер Билли не хотелось покидать уютный теплый ресторанчик. Из музыкального автомата доносилась музыка — Тони Беннетт пел “Я оставил свое сердце в Сан-Франциско”.
“Можешь взять свой Сан-Франциско, — думал Билли, — все свое Западное побережье и засунуть их к себе в задницу”. Он проходил армейскую службу в тех краях, и с тех пор их возненавидел. “Я там ничего не оставил, кроме крепкого триппера. — Билли засмеялся. — Черт, зря я согласился на эту ночную работу”. Полторы смены и сверхурочные — это, конечно, хорошо, но время от времени ему казалось, что игра не стоит свеч. Сегодня был как раз такой день.
Билли вздохнул и стал спускаться по ступенькам, погрозив на прощанье пальцем Тони Беннетту и его позорному городу.
Когда он свернул на темную боковую” дорогу, его настроение улучшилось и он принялся насвистывать что-то неопределенное. Наверно, сегодня он не задержится слишком поздно. Он думал о Хелен и о подарках, которые выписал для нее по каталогу. Может, их уже и доставили.
Билли представил себе длинноногую Хелен в новой одежде и улыбнулся: если только это можно назвать одеждой. Выехав на последний поворот, он вдруг увидел в свете левой фары одетую в черное фигуру.
— Что за черт! — Билли нажал на тормоза и выкрутил руль вправо, затем высунулся из окна и заорал: — Тебе что — жить надоело, придурок? Да я...
В этот момент распахнулась дверца и какая-то чудовищная сила вышвырнула его из кабины.
— Эй! — Он покатился по откосу. Билли поднялся на ноги и сжал кулаки, приняв низкую боксерскую стойку.
— Эй ты, сукин сын, брось свои шуточки.
Но тут он увидел блеск длинного клинка в лучах фар, и его глаза расширились. “Господи, — подумал Билли, — меч! Видно, я здорово набрался”.
Ослепленный мотылек кружил перед капотом; громко трещали цикады, и совсем рядом успокаивающе шуршал прибой, словно няня, которая убаюкивает плачущее дитя.
Билли показалось, что воздух перед ним раскололся и задрожал, и он почувствовал невыносимую острую боль.
Однажды в армии он сцепился с одним типом из военной полиции, и перед тем как Билли обрушил на него свои кулаки, полицейский ухитрился всадить нож в его правый бок. Билли тогда отделал его как надо, и хотя загремел на гауптвахту, никогда в жизни он не чувствовал такого удовлетворения.
Но та боль была ничто в сравнении с теперешней. Сверкающий клинок пронзил ночь, а потом он пронзил Билли — от правого плеча, через живот, к левому бедру. Его кишки стали вываливаться, и он ощутил тошнотворное зловоние.
— Господи Иису...
Потом круглый деревянный шест со свистом обрушился на плечо Билли, и он услышал треск ломающихся костей; как ни странно, это не было больно.
Впервые за долгие годы на глазах у Билли выступили слезы. “Мама, — подумал он, — мамочка, я возвращаюсь домой”.
* * *Наступила ночь; рядом с домом яростный ветер ломал верхушки деревьев. Где-то вдалеке послышался гудок катера. Они лежали в постели, наслаждаясь теплом друг друга.
— Обещай мне, что не будешь смеяться, — потребовала Жюстина, повернувшись к Николасу.
— Обещаю.
— Мне кажется, что я готова... готова уйти.
— Уйти?
— Да, уйти из этой жизни.
— Мне кажется, жить с такими мыслями очень грустно.
— Да.
Николас обнял ее, и Жюстина просунула свою стопу между его голеней.
Помолчав немного, он спросил:
— Чего ты хочешь?
— Быть счастливой. Только и всего.
“Во всем мире нет ничего, кроме наших тел, — думала Жюстина, — кроме наших душ”. Еще ни с кем она не была так близка, как теперь с Николасом. В ней рождалось доверие; наверное, для этого настало время.
Жюстина подскочила от страшного шума, донесшегося из кухни, и закричала, словно почувствовала на своей шее железную хватку чьей-то холодной руки.
Николас встал и начал осторожно двигаться к двери. Он был совершенно нагой, но его напрягшиеся мускулы и блестящая от пота кожа казались какой-то таинственной одеждой.
Он молча приблизился к желтому конусу света, льющегося из коридора. Николас двигался слегка присев, выставляя вперед левую ногу и отклоняясь а сторону, словно фехтовальщик, не отрывая ступни от пола. Не говоря ни слова, он вышел в коридор.
Собравшись с силами, Жюстина пошла вслед за ним. Она видела, что он держит руки поднятыми перед собой, ребрами ладоней вперед, и это почему-то напомнило ей два меча. Они вошли в кухню.
Жюстина увидела, что окно над раковиной разбито вдребезги и на поду поблескивают осколки стекла. Она не решилась идти дальше босиком. Ветер развевал занавески, и они бились о стену, выложенную керамической плиткой.
Николас застыл, разглядывая что-то на поду возле стола. Он стоял не двигаясь так долго, что Жюстина осторожно прошла по осколкам и остановилась у него за спиной.
На полу лежала пушистая черная масса, большая и неподвижная, Из нее в нескольких местах сочилась кровь, переливаясь на битом стекле. Жюстине в ноздри ударил странный едкий запах, и ее чуть не вытошнило.
— Что... — она с трудом подавила рвоту. — Что это?
— Не знаю, — сказал Николас задумчиво. — Летучие мыши не бывают такими большими — во всяком случае, в этой части Америки, и это не белка-летяга.
Зазвенел телефон, и Жюстина схватила Николаса за руку.
— Меня знобит, — прошептала она. Николас не сводил глаз с черного животного.
— Свет ослепил его, — сказал он.
Жюстина отошла к стене и сняла телефонную трубку, а Николас продолжал рассеянно рассматривать пол. Ей пришлось подойти к нему и тронуть его за плечо.
— Винсент хочет с тобой говорить.
Николас оторвал глаза от пола и посмотрел на Жюстину.
— Хорошо. — Его голос звучал хрипло, и казалось, что его мысли блуждают где-то далеко. — Не подходи сюда, — предупредил Николас и взял трубку. — В чем дело?
— Я звонил тебе домой, — начал Винсент. — Потом решил поискать тебя здесь. Николас молчал.
— Послушай, я знай, что уже ночь. — В голосе Винсента слышались странные, тревожные нотки. — Это случилось снова. Флорам только что привез еще один труп. Теперь над ним работают фотографы.
Ветер, с шумом врывающийся через разбитое стекло, показался Николасу обжигающе холодным; на его теле выступил пот. Он посмотрел на пол: черная пушистая тушка, красная кровь, растекающаяся струйками по разбитому стеклу.
— Ник, тело было рассечено по диагонали, от лопатки до тазобедренного сустава... Одним ударом. Ты понимаешь?
II
Пригород Токио. Сингапур. Лето 1945. Пригород Токио. Лето 1951.
В каких-нибудь трехстах метрах от границы их участка, среди пышного тенистого леса скрывался синтоистский храм. По другую сторону границы, метрах в ста пятидесяти, стоял их дом — большая постройка в традиционном японском стиле, хрупкая и изящная. Перед Г-образным фасадом был разбит аккуратный сад, требовавший неустанного внимания и бесконечной любви, как малое дитя.
Словно в насмешку, через несколько лет на дальней стороне пологого холма проложили сверхсовременное восьмиполосное шоссе, которое должно было разгрузить мощные транспортные потоки.
