Эрик Ластбадер - Сирены
Вглядываясь в глаза зрителей, она замечала в них уникальное, ни с чем несравнимое выражение. На всех лицах: вытянутых и круглых, невзрачных и красивых, полуприкрытых тенью или ярко освещенных огнями ламп, она видела одно и то же, как если бы какое-то общее чувство связывало этих людей воедино, накрыло их, словно знамя, сплавило их в огромное существо с единым разумом, сердцем и мечтой. И с трепетом в душе, какого ей еще никогда не приходилось испытывать, она сознавала, что является этой мечтой.
Дайна подняла высокий воротник шубы из канадской рыси. Поджав губы, она выпустила изо рта облачко теплого воздуха, висевшего перед ее лицом пару мгновений, прежде чем рассеяться в вечерних сумерках.
Здесь, в Нью-Йорке, Рождество ощущалось в полной мере. Нити ярких огней зажглись вдоль Шестой Авеню, а вдали виднелись тощие ветви деревьев в Центральном Парке, похожие на разноцветные метла, сердито старавшиеся прогнать темноту и холод.
Здесь нельзя было увидеть маек с короткими рукавами и теннисных туфель, открытых спортивных машин или молодых людей, несущих доски для серфинга в сторону Лагуны.
Здесь месяц декабрь означал приход зимы, и хотя на улицах не было снега, не считая грязной слякоти, превращавшейся в черный и серый лед под колесами машин, воздух был таким же морозным, как и в те далекие годы, когда Дайна жила в этом городе. Вдоль авеню сновали такси с весело горящими огоньками, зазывающими пассажиров, а возле здания на перекрестке с 53 стрит нарядный Санта-Клаус из Армии Спасения звенел колокольчиками, привлекая внимание пешеходов к рождественской благотворительной акции. Буквально в нескольких шагах царило оживление у входа в «Сакс», открытого несмотря на поздний час для нужд покупателей, спешащих запастись всем необходимым, и светилась в блеске праздничных огней церковь святого Патрика.
Рубенс терпеливо стоял рядом с Дайной на тротуаре. Алекс, находившийся как обычно вместе с ними, ждал возле открытой задней дверцы лимузина, внутри которого несколькими мгновениями раньше уже забрался Марион.
— О чем ты думаешь? — обняв ее за плечи, осведомился Рубенс.
Взгляд Дайны был устремлен вдоль Шестой Авеню в направлении парка.
— Ты вряд ли поверишь, если я скажу тебе.
— Я верю всему, что ты говоришь мне. — Чуть поежившись, он натянул на руки перчатки из свиной кожи.
— Подобная глупость совсем не в твоем духе. Он пожал плечами.
— Однако это совершенная правда. Ты единственный человек из всех, кого я когда-либо знал, не совравший мне ни разу.
— Однако, может быть, я не всегда говорила тебе полную правду.
— Это совсем не одно и то же, — медленно возразил он. — Ну а теперь, — он притянул ее ближе к себе, словно нуждаясь в ее тепле, — скажи мне, что у тебя на уме.
— Я думала об этом городе.
— Городе? — Он выглядел озадаченным. — Я не понимаю.
— Прошло почти пять лет с тех пор, как я видела его в последний раз, Рубенс. Целая жизнь. Но теперь, очутившись здесь, я чувствую себя так, точно никогда не уезжала отсюда. Я наркоманка, и здесь я получаю свою дозу.
— Не понимаю, — повторил Рубенс.
— Странно, ты должен был бы понять. Ты ведь сам из Нью-Йорка. Ты должен знать, что значит этот город.
— Город — это город. Дайна. Он существует для того, чтобы им пользоваться. Я не испытываю к Нью-Йорку ни любви, ни ненависти. Я возвращаюсь сюда, когда у меня появляются здесь дела. Много лет назад я уехал отсюда в Лос-Анджелес, потому что там центр кинобизнеса. И я рад, что он именно там. Я люблю солнце и тепло. Я никогда бы не привык играть в теннис в зале и жить на двадцать пятом этаже какого-нибудь небоскреба или каждый день пользоваться поездами, добираясь в центр города с Лонг-Айленда. Впрочем, я возвращаюсь сюда достаточно часто.
— Но, очутившись здесь, Рубенс, что ты видишь вокруг себя? Просто стекло и бетон?
— Да, — ответил он все так же хмуро. — И все. Больше ничего. Я еду туда, куда мне приходится ехать и, находясь в том или ином месте, не скучаю ни по какому другому.
Дайна сказала что-то так тихо, что он не расслышал наверняка. Однако, ему показалось, что она произнесла всего одно слово: «Жаль».
Нагнув голову, Дайна влезла в автомобиль. Рубенс почти сразу же последовал ее примеру.
Алекс, усевшись за руль, включил зажигание.
— Я не хочу, — сказала Дайна, — ехать на вечеринку прямо сейчас. Еще слишком рано.
— Берил договорилась о репортаже с телевизионщиками, — подчеркнуто заметил Рубенс.
— Я знаю. Очень хорошо. Она успела раза четыре напомнить мне об этом перед тем, как уехала туда.
— Только потому что ей пришлось ради этого изрядно потрудиться...
— Они подождут. — Дайна метнула на него резкий взгляд. — Разве нет?
Рубенс искоса посмотрел на Мариона.
— Я не думаю, что они уедут.
— Конечно. Берил все уладит. Она за это получает деньги.
— Куда ты хочешь поехать? — тихо осведомился Рубенс.
— Не знаю. В парк, ладно? Тебе ведь тоже он нравится. Алекс свернул налево на Шестую Авеню, в мгновение ока пролетел Сентрал Парк Сауз и помчал машину навстречу холодному черному вечеру. Блеск городских огней стал меркнуть вдали.
Нарушая молчание, царившее в машине. Дайна сказала:
— Ты думаешь, что все идет как надо, верно? Что счастливый билет у меня в кармане? — Она сидела, откинув голову на спинку обтянутого бархатом сидения. Огни фар проносившихся навстречу автомобилей внезапно вспыхивали, окрашивая в серебро ее профиль, и столь же неожиданно пропадали. В эти короткие мгновения от вспышек света ее глаза становились похожие на два сверкающих аметиста; они казались глубокими, неподвижными и озаренными неземным сиянием.
— Притормози, — прошептала она, глядя в окно, — Езжай помедленнее, Алекс.
Телохранитель притормозил на повороте, и их глазам предстала «Таверн-он-зе-Грин». На деревьях, окружавших бар, висели крошечные фонарики, похожие на золотые нити.
— Когда я была маленькой, — сказала Дайна, — и мне становилось грустно, я ходила в Планетарий наблюдать за появлением звезд. День сменяла ночь, но прежде повсюду вокруг обсерватории в сумерках выступали резко очерченные силуэты городских зданий. Потом наступала ночь. И тогда не было видно ничего, кроме звезд. — Говоря это, она на самом деле думала о другом. О том, о чем не могла им рассказать, потому что просто не выдержала бы.
— Я не думаю ничего такого, — возразил Рубенс, точно этого лирического отступления, посвященного детским воспоминаниям Дайны, и вовсе не было.
— Как любой из старых, забытых фильмов, все это сгорит в огне. Каждый кусочек загорится по краям, и огонь будет постепенно приближаться к центру, пока не останется ничего, кроме горсточки пепла, которую унесет прочь самый легкий порыв ветра. — Повернувшись к Рубенсу, она призрачно улыбнулась ему. — Вот что случится со всеми нами, не так ли, Рубенс? — Она опять улыбнулась, на сей раз куда более светло. — И знаешь, что я скажу тебе? Все это чушь и ерунда, выдуманная каким-то голливудским сценаристом, наполовину свихнувшимся, выдавая по дюжине сценариев в год. — Она сморщила губы. — Имеет значение и смысл только то, что есть сейчас. — Однако собственное сердце говорило ей иное.
— Вот почему мы, не задумываясь, хватаемся за новую работу, едва завершив предыдущую, — вставил Марион. Дайна обняла его и поцеловала в щеку.
— Видишь какой он, Рубенс? Внутри, под всеми этими колючками он очень милый. И мудрый тоже.
— О да. Просто чертовски гениальный. — Марион вздохнул. — Но ты не поняла сути, сказанного мной. Похоже, мы все как-то забываем про человеческий фактор... тот самый элемент, который должен заставлять крутиться все колеса. Складывается впечатление, что мы просто не в состоянии научиться правильно обращаться с издержками славы. Мы отдаляемся от большинства людей и это лишь вселяет в нас еще большее чувство превосходства над ними. Оно вскармливает себя само, понимаешь? В глубине души мы все — злопамятные дети, постоянно бунтующие, отстаивающие свою независимость, которой никогда не обладали в детстве. — Он изучающе смотрел на своих спутников. На его лице появилось странное, особенное выражение. — Психологический вздор, вы не находите? — Однако, было ясно, что сам он не находил. — Вот почему в конечном счете мы все такие ублюдки, как моя бывшая жена вновь и вновь искусно разъясняла мне. Однако это означало, что она сама ничем не лучше, так что, в конце концов, она бросила это занятие. — Он рассмеялся. — В своем роде это очень забавно. Я превращаюсь в такую отвратительную ленивую свинью дома. Иное дело — работа, там это не так.
— Театр невероятно кружит голову — ничто не может сравниться с живым представлением, — однако со временем, работа в нем начинает очень напоминать самообслуживание. Театр представляет собой такую чудовищную структуру, в которой по самой ее природе все так переплетено, слито воедино, изолировано от остального мира. Он становится чересчур удобной, я бы сказал, нишей, и я стал замечать в себе лень, вызывавшую у меня самого презрение. Я постепенно осознавал, что работаю не на всю катушку, хотя долгое время врал самому себе, полагая, что все идет как надо.
