Грегори Робертс - Шантарам
Настойчивый автомобильный гудок заставил меня оглянуться. Из окна своего такси мне махал Прабакер. Я сел к нему в машину и попросил отвезти меня в район пляжа Чаупатти, где я должен был встретиться с Халедом. Как только я заработал свои первые деньги на службе у Кадербхая, я приобрел водительскую лицензию для Прабакера. Ему вечно не хватало на нее денег, поскольку способность копить их была у него близка к нулю. Он водил время от времени такси своего кузена Шанту, но, не имея лицензии, рисковал нарваться на неприятности. Теперь же он мог арендовать машину у любого владельца автопарка.
Прабакер был трудолюбив и честен, но главное, по единодушному признанию его знакомых, он был самым симпатичным парнем из всех, кого они знали. Даже суровые и прагматичные заправилы таксомоторного бизнеса не могли устоять против его чар. Не прошло и месяца, как он получил в аренду автомобиль, о котором заботился, как о своем собственном. На приборной доске он укрепил сверкающую золотой, розовой и зеленой красками пластмассовую фигурку Лакшми, богини, обеспечивающей благосостояние. Красные глаза Лакшми угрожающе вспыхивали, когда Прабакер резко давил на тормоза. Время от времени он подчеркнуто театральным жестом нажимал резиновую грушу, от которой тянулась трубочка к подножию фигурки. При этом открывался клапан, спрятанный в пупке богини, и пассажира окатывало мощной струей какой-то подозрительно пахнущей синтетической смеси. Вслед за этим Прабакер всякий раз задумчиво протирал свой медный водительский жетон, который он носил, выпячивая грудь и чуть не лопаясь от гордости. Во всем городе только одно он любил не меньше, чем свой черно-желтый «фиат», — Парвати.
— Парвати, Парвати, Парвати… — напевал он, когда мы проезжали мимо станции Чёрчгейт в направлении Марин-драйв. Музыка этого имени пьянила его. — Я слишком люблю ее, Лин! Ведь это, наверно, любовь, да? — когда ты счастлив оттого, что испытываешь самые ужасные чувства? Когда ты беспокоишься о девушке даже больше, чем о своем такси? Это любовь, великая любовь, не прав ли я? Парвати, Парвати, Парвати…
— Да, это любовь, Прабу.
— А у Джонни тоже слишком большая любовь к Сите, которая сестра моей Парвати.
— Я рад за тебя, и за Джонни тоже. Он хороший человек, как и ты.
— О да! — воскликнул Прабакер, от избытка чувств ударив несколько раз по клаксону. — Мы замечательные парни! А сегодня вечером у нас тройное свидание с сестрами. Вот развлечемся!
— Как «тройное»? У Парвати есть еще одна сестра?
— Какая «еще одна»?
Ну, раз тройное свидание с сестрами, так их должно быть три?
— Нет, Лин, две. Абсолютно.
— Значит, это будет двойное свидание, а не тройное.
— Лин, ты не понимаешь. Парвати и Сита всегда приводят с собой свою маму, миссис Нандиту Патак, жену Кумара. Девушки сидят всегда только с одной стороны, миссис Патак посередине, а мы с Джонни с другой стороны. Получается тройное свидание.
— Да-а… Развлечение — лучше не бывает.
— Да, Лин, лучше не бывает! Отличное развлечение! Когда мы даем миссис Патак всякую еду и напитки, и она ест их, мы можем глядеть на девушек поверх ее головы, а они глядят на нас, и мы им улыбаемся и вовсю подмигиваем. Такая у нас система. И очень большая удача, что у миссис Патак такой цветущий аппетит, — она может есть в кино три часа подряд. Так что мы постоянно даем ей еду, а сами смотрим на девушек. Благодарение Богу, что он наградил миссис Патак такой способностью, что ее невозможно наполнить пищей за одно кино.
— Слушай, затормози-ка… Похоже, какие-то уличные беспорядки.
Метрах в трехстах перед нами большая толпа — сотни, тысячи человек — высыпала из-за угла на Марин-драйв. Заняв всю ширину проспекта, они двигались в нашу сторону.
— Беспорядки нахин, морча хайн, — ответил Прабакер, останавливая машину у обочины. — Это не беспорядки, это демонстрация.
Было видно, что толпа возбуждена и разгневана. Люди яростно скандировали что-то, потрясая в воздухе кулаками. На их лицах застыла злобная маска, плечи были напряжены. Они призывали отомстить сикхам за смерть Индиры Ганди. Я внутренне собрался, когда они приблизились к нам, но людской поток обтекал нашу машину, и никто даже рукавом не задел ее. Однако глаза, глядевшие на нас, были жестоки и полны ненависти. Если бы я был сикхом и носил сикхский тюрбан или шарф сардар-джи, меня выволокли бы из автомобиля.
Когда последние демонстранты миновали нас и дорога впереди была свободна, я повернулся к Прабакеру и увидел, что лицо его в слезах. Порывшись в карманах, он вытащил небольшую простыню в красно-белую шашечку и вытер глаза.
— Это очень слишком печальная ситуация, Линбаба, — шмыгнул он носом. — Ее больше нет. Что будет с нашей Индией без Нее? Я спрашиваю себя этот вопрос и не нахожу ответов.
Буквально все в Индии — журналисты, крестьяне, политики, дельцы на черном рынке — называли Индиру «Она».
— Да, Прабу, положение непростое.
Он был так расстроен, что я посидел некоторое время рядом с ним, молча глядя на темнеющее море. Посмотрев на него опять, я увидел, что он молится, склонившись над баранкой и сложив руки перед собой. Его губы шевелились, шепча молитву; затем он разнял руки и обернулся ко мне со столь знакомой мне бескрайней улыбкой. Брови его дважды поднялись и опустились.
— Немножко сексуального аромата на твою добрую личность, а, Лин? — спросил он и потянулся к резиновой груше у ног Лакшми.
— Не надо! — завопил я, стараясь помешать ему.
Но я опоздал. Пупок богини изверг струю ядовитой химической смеси, обрызгавшей мои брюки и рубашку.
— Ну вот, — ухмыльнулся он, заводя машину и выруливая на проезжую часть, — жизнь продолжается! Мы ведь удачные парни, не прав ли я?
— Ну еще бы! — проворчал я, высунувшись в окно и ловя открытым ртом свежий воздух. Спустя несколько минут мы уже были около большой автостоянки, где я должен был встретиться с Халедом. — Я приехал, Прабу. Высади меня около того дерева, пожалуйста.
Он остановился возле высокой финиковой пальмы, я вышел и стал пререкаться с ним по поводу платы за проезд. Прабакер отказывался брать деньги, я настаивал. В конце концов я предложил компромисс. Он возьмет деньги и купит на них новый флакон божественного нектара для обрызгивания пассажиров.
— Как ты хорошо придумал, Линбаба! — воскликнул он, согласившись на этих условиях взять плату. — Я как раз думал, что духи кончаются, а новый флакон стоит слишком дорого, и я не смогу купить его. А теперь я могу купить новый флакон, очень большой, и моя Лакшми целых несколько недель будет, как новенькая! Спасибо тебе слишком большое!
— Не за что, — ответил я, невольно рассмеявшись. — Удачи тебе на тройном свидании.
Он отъехал от тротуара, сыграв мне на клаксоне прощальный мотив, и растворился в потоке транспорта.
Халед Ансари ждал меня в такси, обслуживавшем мафию, расположившись на заднем сидении и открыв обе дверцы для проветривания. Я приехал без опоздания, и вряд ли он ждал больше пятнадцати-двадцати минут, однако на асфальте возле дверцы валялось не меньше десятка раздавленых окурков. Он всегда остервенело давил окурки каблуком, словно разделывался с врагами, которых ненавидел.
А ненавидел он многих, слишком многих. Он признался мне однажды, что мозг его так переполнен картинами насилия, что ему самому тошно. Гнев пропитал его насквозь, отзываясь болью в костях. Ненависть заставляла его стискивать зубы, давя ими свою ярость. Ее вкус, ощущавшийся им и днем и ночью, был горек, как вороненая сталь ножа, который он сжимал в зубах, когда в отряде Фаттаха крался по выжженой земле на свое первое убийство.
— Это доконает тебя, Халед.
— Ну да, я слишком много курю. Ну и что? Кому надо жить вечно?
— Я говорю не о куреве, а о том, что грызет тебя, заставляя курить одну сигарету за другой. О том, что с тобой делает ненависть ко всему миру. Один умный человек сказал мне как-то, что если ты превратил свое сердце в оружие, то в конце концов оно обернется против тебя самого.
— Тоже мне проповедник нашелся! — рассмеялся Халед, коротко и печально. — Вряд ли тебе подходит роль долбаного рождественского Санта Клауса, Лин.
— Знаешь, Кадер рассказал мне… о Шатиле.
— Что именно он тебе рассказал?
— Ну… что ты потерял там всех своих близких. Я понимаю, что это значило для тебя.
— Что ты можешь знать о Шатиле? — спросил он. В его вопросе звучала боль, а не вызов, такая невыносимая боль, что я не мог оставить его без ответа.
— Я знаю о Сабре и Шатиле, Халед. Я всегда интересовался политикой. Когда это произошло, я скрывался от полиции, но я несколько месяцев читал все, что писали об этом. Это было… ужасно.
— Знаешь, я когда-то любил еврейскую девушку, — сказал он. — Она была красива, умна и, может быть… мне кажется, она была лучше всех, кого я встречал или встречу когда-либо. Это было в Нью-Йорке, мы учились вместе. Ее родители придерживались передовых взглядов. Они выступали на стороне Израиля, но были против захвата окружающих территорий. В ту ночь, когда мой отец умер в изрильской тюрьме, я занимался любовью с этой девушкой.
