Инна Булгакова - Только никому не говори. Сборник
— Да вроде все обыскано.
— Но ведь где-то она должна быть. Вы завтра уедете?
— Завтра вторник — надо в институт. Но если, — добавил холодновато, превозмогая чувства пылкие, — вам так страшно, я могу позвонить своему профессору…
— Нет, не такая уж я слабонервная дама, — Любовь улыбнулась доверчиво. — И убивать меня вроде не за что.
Саня вдруг тоже испугался — не пойми чего — и чтоб заглушить это тяжелое ощущение и отвлечь ее. принялся в живописных подробностях рассказывать о своих сегодняшних похождениях. И она отвлеклась — с полуслова понимая его, с полувзгляда… мы «единомышленники» — что ж, будем смиренно довольствоваться и этим.
— Генрих отпадает, — говорил Саня. — Настя услышала голос из форточки. Чей? Должно быть. Нины Печерской.
— Должно быть? Но ведь она знала Печерскую.
— Да уж год прошел. Да и голос искаженный, конечно, глухой: смерть приближалась. Услышала голос — и почти сразу увидела в окне любовную пару. Что же касается Викентия Павловича…
— Они оба рассказали вам про Нину Печерскую. Если б они были замешаны в убийстве…
— Любочка, и тот, и другой неглупые люди. Генрих видел Печерскую при Насте, та ему говорила про балерину. Викентий Павлович столкнулся в саду с Анатолем. Разве можно скрывать, коль существуют свидетели?
— Вы их подозреваете?
— Меня настораживают три обстоятельства. Почему, увидев у меня зажигалку, Генрих испугался и решил, что я из органов?
— Вы сказали про отпечатки пальцев.
— Вот именно — его это не удивило. Ситуация водевильная — при чем здесь милиция? Какие отпечатки? Послал бы куда подальше. Но появление в институте следователя предполагает преступление. Знаете, он безропотно реагировал на мои довольно бесцеремонные вопросы и замечания.
— Вы считаете, он что-то знает про убийство?
— Возможно. Однако скрывает.
— А второе обстоятельство?
— Отсутствие алиби у Викентия Павловича. С двух до пяти. Люба, я попрошу вас во всех подробностях вспомнить ваш уход из дома, ваш путь.
— Вы думаете, — спросила Любовь взволнованно, — мне встретился по дороге убийца?
— Или Нина Печерская. Или оба. Ну не бестелесные же духи слетелись в Останкино.
— Стало быть, могли видеть и меня. Что ж, реальная опасность меня только подстегивает, — и правда, голос ее звучал бесстрастно. — Страшно бессознательное, иррациональное, как сказал бы Анатоль: потустороннее. Нет, ничего необычного я не заметила. иначе я вам бы уже рассказала.
— Ну а голос, звучащий неизвестно откуда?
— А, должно быть, ребята за стенкой.
— А вы уверены, что он не донесся из комнаты тети Май, когда вы проходили мимо?
— Вы думаете, убийца уже был в доме, когда я…
— Надеюсь, что нет. Надеюсь, вам ничто не угрожает. Хорошо, расскажите про обычное.
— Ну, оделась, вышла из дома, помахала Анатолю. На Жасминовой не встретился никто, тихая улочка. А когда свернула за угол… там магазины. Повезло: сразу купила помаду моего оттенка, думала, придется на Калининском искать. Ну, магазины, прохожие, конечно. И наверняка женщины в темных плащах, не обратила внимания, никогда не видела Печерскую. Все было обыкновенно.
— Не забудьте про туман. Уже не совсем обыкновенно.
— Ах да, правда! Так красиво — не сплошной, а слоями и пятнами. Деревья будто закутаны. Помню тополь у нас на углу…
— На углу? Где я встретился с Настей? Там же телефонная будка и никакого тополя…
— Напротив через мостовую. Там еще мужчина стоял и читал газету. А над ним — целое мерцающее облако.
— Чего это он расчитался… в потемках, — пробормотал Саня, чем-то раздражал этот образ в тумане, какой-то фальшью… ага, стереотип из шпионского фильма. — Вы его разглядели?
— Я и не разглядывала. Вот, сейчас вспомнила дерево…
— Во что он был одет?
— Кажется, в плащ. Или в куртку?.. Нет, длинный плащ.
— Какого цвета?
— Не яркого, не бросающегося в глаза. Серый, стальной… белесый. Впрочем, не ручаюсь.
— Этого персонажа мы запомним. На всякий случай. Что-нибудь еще?
— Зашла в универмаг. Там давка, завезли эту самую французскую помаду. Потом на бульвар, долго ловила такси. Все. А какое третье обстоятельство вас настораживает?
— Пропажа ключей. Трупа у вас в комнате не было: тетя Май проверила. Скажите, ничего не украдено?
— Ничего. В тумбочке лежали 55 тысяч, не наши личные деньги — фирмы.
— Тумбочка запирается?
— Нет.
— Удивительная беспечность для делового человека.
— Нет, обычно такие суммы дома не хранятся. Муж должен был в субботу передать их человеку, от которого зависит аренда квартиры. Вот и забрал из сейфа.
— Что-то вроде взятки?
— Возможно. Я в эти проблемы не вникаю. Во всяком случае, дело не сладилось, и сегодня он взял деньги с собой на работу. Володя широк, да, но в то же время осмотрителен, вы не подумайте. И тверд. Весной им какие-то рэкетиры угрожали — так отстали, ничего не добились.
— Где он носил ключи?
— Летом в пиджаке. Сейчас в куртке, кожаная, на меху. Вы. наверное, видели.
— Видел. Вешалка у вас в комнате… кажется, я прихожу к выводу, что из домашних никто ключи не крал. Анатолю, например, проще подобрать.
— Саня, это очевидно. Утром в четверг ключи у него были с собой, вечером он явился без них. Или выронил, или…
— Или кто-то спер их на работе, — заключил Саня. — Естественно, шеф иногда покидает свой кабинет. Кстати, и рабочие ключи пропали?
— Нет. Они были в отдельной связке, вместе с автомобильными.
— Итак, некто нацелился на этот дом. Что скажете, Любочка?
— Не могу себе представить Вику в такой роли.
— А если он нацелился на 55 тысяч?
— Слишком грубо для него, примитивно. Не верится.
— Мне самому не верится. Надо уточнить у Владимира, знал ли его компаньон о взятой из сейфа сумме.
— Возможно, и не знал. Вике о каждой копейке отчет нужен, такого рода траты муж старается от него скрыть, чтоб не волновать лишний раз.
— М-да, коммерсанты. Пока оставим деньги в покое. Викентий Павлович сам сказал: перед нами завязка романа. Со смертельным исходом.
Оба невольно взглянули на восковой веночек на валике, своей изысканной символикой (ритуальный предмет — знак любви и скорби) как бы подтверждающий жуткие слова Анатоля: она пришла умереть.
— Здешняя «замогильная» атмосфера и меня заразила, — заговорил Саня с досадой. — Ну почему этот венок с кладбища? Он совершенно новый и явно дорогой: его сопрут сразу же, сообразуясь с нынешними нравами. Может быть, Нина в нем танцевала.
— Он очень маленький.
— Да, но ведь кружок вела? Наверняка детский.
— Саня, какой вы умный, — сказала Любовь с детским каким-то восхищением.
— Любочка, не обольщайтесь. Я многого в этой истории просто не понимаю. Например, вчера ночью кто-то тайком хотел проникнуть в кабинет. Зачем?
— Ночью в кабинет? — воскликнула Любовь.
— И Настя слышала шорох (мы с ней на веранде сидели). Что ему было нужно, не пойму.
— Кому? — прошептала Любовь. — Убийце?
Оба почему-то не сводили глаз с веночка, наступившая тягостная пауза углублялась. Саня потер рукой лоб, заговорил громко:
— Не будем излишне драматизировать ситуацию, и без того хватает… Возможно, это штучки Анатоля. Кандидат номер один. Надо взяться за него как следует. Отчего-то мне его бесконечно жаль.
— Во сколько это случилось?
— Где-то в одиннадцать.
— Мы уже легли, но еще не спали.
Саня поморщился. Да, он ее муж, она его жена. Усвой, дурак, и успокойся!
— Настя была с вами, — продолжала Любовь. — Остаются Юля, Майя Васильевна и Анатоль. Или еще кто-то, у кого ключи?
— Да тетя Май мне сама отдала венок.
— Вы думаете, охотились за венком?
— Не представляю.
— По логике Анатоля, — Любовь усмехнулась, но глаза оставались тревожными, — она сюда и приходила.
Он обвел глазами стол, диван, портрет, стены. «Все забрала до последней булавочки» — тетка. «Вымыто, вычищено» — Викентий Павлович. Атмосфера в свете (точнее, во мраке) происшедших событий отнюдь не сказочная…
— Если перебрать книги… — пробормотал он вслух.
— Саня, я вас прошу: запирайтесь на все двери.
— Когда я ухожу, я всегда…
— И когда вы здесь, в кабинете, запирайтесь!
— Ну, эдак невозможно жить.
— Лучше жить, чем умереть.
Они стояли у двери — бледное, чуть запрокинутое лицо, сине-зеленые глаза в розовом сумраке потемнели, стали почти черными — и вновь впечатление страстности и силы поразило его. Вдруг она положила руки ему на плечи, прислонилась лицом к груди — легко, почти неосязаемо, внезапно утомленная птица. Она никогда не узнает, как любил я ее. Но тут же сдался, прижал к себе, поцеловал душистые, распущенные почти до пояса волосы…
