Дурная кровь - Даль Арне
— Я выйду с вами на лестницу, — вздохнул Бертильссон и тяжело поднялся.
Они вышли на площадку лестницы, там было совершенно безлюдно.
Бертильссон вертелся как уж на сковородке, но потом наконец сдался и с выражением отчаянной решимости на лице начал рассказывать:
— Я писал некролог по заданию, не от души, — сообщил он, опасливо оглядываясь. — И чувствую себя сейчас последним обманщиком. Хассель был одним из приближенных Мёллера. Именно они задавали тон в редакции. Эта команда состояла из людей одного поколения, объединенных общими ценностями и взглядами, которые сами они считают наследием золотых шестидесятых, но в действительности это нечто прямо противоположное. Эти люди очень усердно выискивают приметы времени и внешне следуют самым современным тенденциям, однако в свой круг ничего и никого нового не допускают. Хассель имел здесь большую власть. Он сам выбирал, о каких книгах писать, причем специально выбирал то, что ему было непонятно, чтобы прилюдно выпороть писателя. Его эстетические представления были родом из шестидесятых и заключались в том, что литература по определению является обманом. В семидесятые он написал манифест в духе Мао и пару документальных романов, а после этого только и делал, что бряцал старым оружием. Нет счета молодым дарованиям, писательскую карьеру которых Хассель загубил.
Решив, что в своих обличениях собеседник зашел слишком далеко, Йельм попытался сменить тему.
— А в личной жизни?
— Хассель много лет обманывал жену, потом бросил ее ради девушки, которую привлек его так называемый интеллект. Обрюхатил ее, а когда пришло время родов, уехал в Гётеборг, якобы на книжную ярмарку, на самом же деле — развлекаться на свободе. Девушка сбежала от него с новорожденным сыном. С тех пор он проводил время, покоряя нимфеток, — они покупались на его интеллект, не понимая, что это такая же фикция, как и его трансплантированная шевелюра. А уж о его подвигах на корпоративных вечеринках в редакции и в издательстве я рассказывать не буду, человеку со стороны это трудно даже представить.
Йельм озадаченно моргал. Глядя в текст некролога, он пытался сравнить письменную и устную версии жизнеописания Ларса-Эрика Хасселя. Пропасть между ними пролегла непреодолимая.
— Вам, наверное, не следовало соглашаться писать это, — произнес Йельм, помахав листками с некрологом.
Эрик Бертильссон пожал плечами.
— Мне дали задание, я его выполнил. От некоторых поручений отказываться нельзя, если хочешь сохранить хотя бы видимость карьеры. А я хочу.
— Но ведь, наверное, есть журналисты, которые ни под кого не прогибаются?
Бертильссон снова пожал плечами.
— Они ничего не зарабатывают. Вы даже не знаете, как у нас жестко. Ты или здесь, или там, середины нет.
Йельм мог еще многое сказать. Но промолчал. И только молча смотрел на Бертильссона. Он вспоминал книги, перевернувшие за последний год его жизнь, и пытался понять, какое ко всему этому имеют отношение два представителя культурной элиты, с которыми ему только что довелось пообщаться.
Так и не понял.
Поблагодарил Бертильссона и ушел, оставив его стоять на пустой лестничной площадке.
6
Долгий день подходил к концу. Йельм в буквальном смысле слова въехал в вагон метро на банановой кожуре, это не преувеличение. Выполнив грациозное па на левой ноге, он рухнул на сиденье, сопроводив свои действия непроизвольно вырвавшимся забористым ругательством, и сразу оказался на прицеле у какой-то пожилой дамы, которая до самого Нурсборга испепеляла его взглядом.
Но уже после Мариаторьет Йельм забыл и про даму, и про ее взгляды. Гипнотические джазовые композиции саксофониста Джона Колтрейна увели его в другой мир — или, как ему самому нравилось думать, открыли перед ним глубины этого. Разговоры пассажиров не мешали его мыслям. А что если этот Ларс-Эрик все-таки был не случайной жертвой? Даже если только часть сказанного Бертильссоном — правда, то в шкафу у Хасселя хранилось достаточно скелетов, взывающих об отмщении. Эринии[17], подумал Йельм и вспомнил старое расследование. Маловероятно, что между ним и кентукским делом существует связь, но исключать пока ничего нельзя. Йельм знал по опыту, что именно такие цепочки ассоциаций постепенно приводят к правильному решению.
В шесть часов “Группа А” собралась еще раз, чтобы обсудить сделанное. Не пришел только Нурландер, которого, видимо, утомила уборка туалетов, все остальные были на месте. Обсуждать пока было нечего. Хультин наскреб целую кучу материалов о кентукском убийце и собирался проработать их дома, вылазка Нюберга в мир криминала оказалась бесполезной — никто ничего о случившемся не знал. Чавес сообщил, что поделится информацией, полученной через интернет, завтра утром. Сёдерстедт нашел в гостиницах и хостелах, паромах и на внутренних рейсах огромное количество подходящих под описание американцев, задействовал кучу людей, но результат пока был нулевой. Удачнее всех съездила Черстин, причем именно потому, что ее поездка не дала никаких результатов.
Никто из экипажа самолета не запомнил Эдвина Рейнолдса, никто не вспомнил ничего нового. Скорее всего, он ничем особенным не выделялся. Everyman, самый обычный человек, как многие серийные убийцы. Логично предположить, что тот, кто всего час назад изощренно пытал и убивал свою жертву, обязательно должен выделяться из общей массы, и даже если в руках у него нет окровавленного топора, взгляд не блуждает, а одежда и руки не испачканы кровью, он все же должен чем-то отличаться от остальных. Ан нет, ничего подобного, никто его не запомнил. Это само по себе давало пищу для размышлений.
Йельм представил результаты своего посещения редакции кратко и был весьма доволен формулировкой:
— Мнения о личности Ларса-Эрика Хасселя полярны.
На “Шерхольмене” Йельм очнулся от своих музыкальных грез, открыл глаза и посмотрел на соседей. Взгляд дамы продолжал сверлить его так, будто он был сам антихрист. Заставив себя не думать о ней, Йельм отвел глаза и уже хотел снова закрыть их, когда вдруг прямо напротив увидел Силлу.
— А кто сейчас с детьми? — вырвалось у Йельма. Он тут же прикусил язык, но было уже поздно.
Силла холодно посмотрела на него.
— Сначала здравствуй, — сказала она.
— Извини, — смешался он и поцеловал ее в щеку. — Я немного задумался.
С легкой гримасой она показала на уши.
— Ты кричишь.
— Извини, — повторил он, чувствуя себя полным идиотом, и вынул наушники.
— Детям, если ты помнишь, уже шестнадцать и четырнадцать. Они вполне могут побыть дома одни.
Йельм затряс головой и попытался рассмеяться.
— Все, прикусил язык, — сказал он.
— Поздно, — ответила она.
И все же лед был сломан. Это было одно из тех особенных мгновений, когда они не обращали внимания на недостатки и могли читать мысли друг друга. Редкий момент, когда привычка друг к другу не раздражает, а объединяет людей.
— Привет, — начал он еще раз и положил свою руку на ее.
— Привет, — ответила она.
— Ты где была?
— Купила занавеску для душевой. На старой уже появился грибок. Ты видел на ней черные пятна?
— Я думал, это от твоего жевательного табака.
Она улыбнулась. Раньше она смеялась его шуткам. Теперь только улыбается. Он не знал, почему. То ли она больше не находила его шутки смешными, то ли внушила себе, будто смех ей не к лицу.
Или так проявляется зрелость?
Он все еще считал ее красивой. Светлые чуть взъерошенные волосы, стрижка “под пажа”, сексуальная одежда. Годы отпечатались морщинками в уголках глаз, а не лишними килограммами на талии. Эти глаза умели видеть его насквозь, но в последнее время смотрели на него не слишком внимательно.
Йельму нравилось, когда его видели насквозь. Это понимание пришло к нему не сразу, но теперь он был в этом уверен. Чтобы увидеть насквозь, мало посмотреть на человека один раз, нужно приглядеться к нему внимательнее, а это люди делают редко. “Because first impressions last!”[18] — против воли вспомнились ему слова из рекламного ролика.
