Лесли Форбс - Рыба, кровь, кости

Невропатолог сказал ему, что фантомная конечность в конце концов может сократиться до размеров культи.

— Даже отсоединиться и отвалиться. Но мне кажется, я бы скучал по ней, по этой последней, слабой связи с местом, где я родился. Это звучит нелепо?

— Да нет, вполне разумно.

Я думала о Робине, который сбежал в Нью-Йорк, когда ему было шестнадцать, оставив маму с нетерпением ждать его возвращения. Мама тогда раздула важность Робина в нашей повседневной жизни, важность, утраченную с его уходом, пока он так и не остался навечно опоздавшим гостем к ужину, недостающим собеседником, историей о лучших временах. Когда мы нашли его снова, история уже была окончена. Лежа на больничной койке, он выглядел странно расплющенным, словно все поддерживающие кости были раздавлены, подобно руке Ника. Бескостный, как цыпленок для фаршировки.

— Похоже, что части нашего мозга, которые раньше получали входные данные от потерянного члена, продолжают работать, — сказал Ник. — Разъединенные клетки посылают ложную информацию, сообщая, что конечность все еще на своем месте. Вот мы и делаемся кривобокими.

Пока он говорил, я думала о Робине, но его следующий вопрос прервал мои мысли:

— А вы, Клер, по работе тоже интересуетесь устройством вещей?

Тут встряла Салли:

— Она фотографирует кости мертвецов.

Эта мелодраматическая реплика заставила Ника поднять брови.

— Я работаю вместе с судебным антропологом, — пояснила я. — Человеком, специализирующимся на изучении человеческой скелетной системы. Он консультирует всех, от патологоанатомов, проводящих вскрытие, до историков, исследующих заявления вроде того, что в безымянной могиле недалеко от Дели нашли останки Акбара.[19]

— Правда?

— Что?

— Что в безымянной могиле неподалеку от Дели нашли останки Акбара?

— Простите, я…

Меня завораживало то, как Ник пользуется своими руками, почти по-итальянски, или, скорее, пользовался, когда имел их две. Его правая рука все еще дирижировала, широкими неаполитанскими жестами, но теперь музыкальный ритм сбился, передавая колебание, записанное в партитуре. Длившееся не дольше вдоха (того придыхания, с которым он почти произносил «х» в «Дели»), оно волновало меня, как джазовая композиция, сыгранная в миноре.

Усилием воли я заставила себя вернуться к вопросу:

— А вы интересуетесь Акбаром?

— Я интересуюсь тем, что остается от вещей. Точнее, раньше интересовался.

— А теперь?

Он поднял палочку с земли и начертил в пыли четырехугольник, в каждом углу поставил букву «N», а посредине нарисовал круг — все это напоминало набросок райского сада Салли.

— Я перенес свою страсть на молекулу хлорофилла, — сказал он, подписывая круг буквами «Mg». — Здесь, в самом сердце, находится атом магния, легко отделяемый при значительном повышении температуры, — вот почему зеленые овощи желтеют, если их пережарить.

— Вы ученый?

Он помотал головой.

— Художник, интересующийся наукой. Что я отношу на Счет этой моей руки. — Он отвернул свой правый рукав и показал металл внутри. — Как вы, вероятно, знаете, большая часть магния, который мы потребляем с пищей, содержится в наших костях. В моем же случае кости полностью сделаны из сплава магния.

Представляя себе, как он лепит скульптуры одной рукой, я спросила, в каком же виде искусства использовался хлорофилл. Он улыбнулся Салли.

— Наша садовница вам не рассказала? Я работаю с травой. Я художник, одержимый зеленым цветом.

— «Зеленый» художник.

Я пыталась не выдать свое разочарование. Сейчас он скажет мне, что его работа концептуальна — слово, к которому годы в художественной школе приучили меня относиться с недоверием.

— Вы должны посмотреть работы Ника, — сказала Салли.

— Мм, — отозвалась я. — Да, конечно. Как-нибудь…

— Пойдемте прямо сейчас. — Ник взял мою руку своей искусственной конечностью так крепко, что я заподозрила желание увидеть, как меня передернет.

Дом, где он жил со своим дедом, выглядел кукольным по сравнению с моим замком: четыре или пять крошечных комнат-кладовок, стены которых он превратил в галерею своих работ, сюрреалистических зеленых фотографий. Картины напоминали не то сделанную из травы Туринскую плащаницу, не то рентгенограмму лесного духа. Явно приведенный в действие нашими движениями, один рисунок издал странный пульсирующий ритм. Я покачала головой.

— Что это? Не могу разобрать.

— Фонограмма одной из моих инсталляций. Звук травы, пробивающейся сквозь почву, усиленный в десять тысяч раз. Эти картины — всего лишь бледное подражание настоящим работам, где трава выращивается вертикально в затемненной студии, а потом подвергается действию света — от этого возникают разные степени пигментации. Можно получить весь тональный ряд зеленого цвета, эквивалентный оттенкам серого, проявляющимся на черно-белых фотографиях. — Он указал на лицо человека, пожелтевшее от недостатка света. — Зеленый цвет исчезает, когда трава находится в неблагоприятных условиях. В конце концов растение умирает.

— Каким образом вы пришли к этой технике? — спросила я.

— Это все Салли. — Салли улыбнулась, довольная своим вкладом. — Она забыла лестницу на газоне, а когда убрала ее через несколько дней, то я заметил, что на траве осталась перевернутая тень, — там трава, страдавшая от отсутствия света, выцвела и лишилась зеленого пигмента. Я узнал, что растения, умирая, активизируют ген, который снижает содержание хлорофилла, так что они теряют цвет и чахнут, подобно людям.

Его картины травяных змей, богинь из дерна, индуистских монастырей из разбрызганной грязи, семена, выросшие в устремленные вверх зеленые коврики, — все они умрут, когда запас питательных веществ будет исчерпан, объяснил он. Его фотографии запечатлевали живые полотна, увядавшие со временем до серовато-коричневого и золотистого цветов позднего лета.

— Меня интересует тот миг, когда зеленый цвет растительности возникает из ничего, из тьмы, а потом снова исчезает, — продолжал Ник. — Узенький мостик между жизнью и смертью.

И как только ему удалось сказать такую фразу и не прозвучать напыщенно, будто вещает с кафедры?

— Вы пробовали краску?

— Краску — нет, — мягко ответил он. — Но я экспериментировал с грибком, красными клещами и пауками. Два года назад я вырастил ковер ячменя на полу дворца Шайо в Париже, а потом выпустил на него тысячу особей голодной саранчи.

— Нашествие саранчи, — отозвалась я. — Очень по-библейски. Сочувствую сторожу, который потом все это убирал.

Он нахмурился, но тут же пожалел об этом.

— Ну, стадия моего увлечения саранчой миновала. Теперь мне нужно что-нибудь более постоянное.

— Почему трава, если вы хотите, чтобы ваша работа сохранилась? Отчего не попробовать искусственное травяное покрытие?

Он считал, что одержимость травой, этой основой основ британского сада, коренится в его собственном происхождении: там, где он родился, большую часть года было слишком жарко и слишком сухо. Трава в Индии скорее бурая и зеленеет лишь короткое время, в сезон дождей, или же когда кто-то может позволить себе потратить драгоценную воду на ее орошение.

— В таком случае зеленый цвет становится еще более могущественным символом богатства и привилегированности.

Между тем в Британии и Штатах газон скорее служит зеленой гарантией безопасности, внушает своему хозяину чувство уверенности: мой участок; мой клочок земли; мой собственный кусок Аркадии. Еженедельный знак препинания, которого никогда не было у нас с Робином: день, когда папочка косит лужайку.

— Я работаю с генетиком Кристианом Гершелем, — продолжал Ник. — Он верит, что может отключить те гены, которые обычно активизируются, когда растения начинают умирать. Если он добьется этого, то сможет замедлить процесс старения растений. Или даже вовсе остановить его. Он называет свой новый сорт травы «Ева-грин», «вечнозеленая Ева».[20]

— Это редкость, наверное, — генетик, интересующийся фотографиями травы, — заметила я.

— Нас познакомил племянник Алекс, Джек Айронстоун. Джек и Кристиан занимаются исследованиями хлорофилла в ЮНИСЕНС, крупной фармацевтической компании. Часть денег на исследования поступает от гольф-клубов, теннисных клубов, комиссий по лугопастбищным хозяйствам. Остальным мы обязаны тому, что ЮНИСЕНС пускается в разные рискованные предприятия, чтобы изобрести новое лекарство, в состав которого входил бы хлорофилл, — его молекула, по их мнению, способна защитить иммунную систему. Моя работа — всего лишь ответвление от основных исследований.

— Что он собой представляет — Джек Айронстоун? — спросила я.