Дж. Фридман - Против ветра

Отмахиваясь от Робертсона, Мартинес снова поворачивается к Рите. Кипя от ярости, Робертсон плюхается на стул, успевая бросить взгляд на наш стол. Еще немного, и он испепелит нас. Рокеры, толкая друг друга, отвечают ему тем же. Только Одинокий Волк вдруг посылает ему широкую улыбку, давая понять: «Так тебе и надо, ублюдок, черт бы тебя побрал, ты вымазал нас с ног до головы в дерьме, теперь настала твоя очередь. Сейчас ты у нас попляшешь!»

Она уже два часа дает свидетельские показания, излагая свою версию случившегося — то, что я слышал в номере «Браун-палас». Решиться на это ей было непросто, она все еще до смерти боится, как бы все не вышло ей боком.

— Значит, — говорю я, — после того как вы столько времени провели в горах, они привезли вас обратно в Санта-Фе. Я имею в виду полицейских.

— Да.

— И вы сделали свое заявление. В официальном порядке.

— Да.

— И они сказали вам, точнее, вбили в голову, что, если вы измените свое заявление, внесете в него сколько-нибудь значительные коррективы…

— Что-что?

— Внесете коррективы… ну, возьмете свои слова обратно.

— А-а. Ну да.

— Что если вы откажетесь от своих слов, то они пришьют вам дело по обвинению в соучастии в убийстве. Так прямо они и заявили.

— Да.

Я перевожу взгляд на стол обвинения. Робертсон лихорадочно строчит что-то в блокноте. Моузби, внимательно наблюдающий за мной и Ритой, вздрогнув, отводит взгляд. Оба полицейских, Гомес и Санчес, со стоическим видом глядят прямо перед собой, словно два деревянных индейца, которые красуются у каждой табачной лавки. Все видят, но виду не показывают.

Мартинес тоже смотрит на них. Не пойму, что скрывается за его взглядом, но знаю наверняка, что сейчас он ей верит. Может, не целиком, но и этого достаточно, чтобы он заколебался. Четырех человек приговорили к смертной казни в суде под его председательством, во многом на основании данных ею показаний. Теперь же она заявляет, что все это ложь, хуже того, не просто ложь, а преступление, основанное на обмане, на коррупции, словом, все, что юристу, честному перед самим собой, может присниться только в самом страшном сне. И это в суде под его председательством и ответственностью.

Он уже читал ее новые показания. Но они были на бумаге, теперь он видит свидетельницу воочию, слышит ее собственные слова.

На лице у него грустное выражение, как у человека, которого нежданно-негаданно застигли врасплох. Впечатление такое, что солгали ему самому, словно он сам был виноват в этой лжи. Мне его искренне жаль, он честный человек, этого не должно было произойти. Сейчас почва уходит у него из-под ног, угрожая поглотить целиком.

Он опасается за свою репутацию, за репутацию руководимого им суда. Я сочувствую: ведь это не его вина. Его подвела система правосудия, так же как она подвела Джона Робертсона. Разница между ними есть: он понимает, в чем дело, готов это признать, внести необходимые поправки, а вот Робертсон — нет.

— Привезя вас обратно в Санта-Фе, — продолжаю я, снова поворачиваясь к ней, — они предложили вам прибегнуть к услугам адвоката?

— Нет, — не колеблясь отвечает она.

— Несмотря на то что в случае неправдоподобности вашей версии они предъявят вам обвинение как соучастнице убийства?

— Да.

— Они когда-либо предупреждали, что вы имеете право на адвоката, право на то, чтобы до его прихода не давать никаких показаний?

— Нет.

— Ваша честь! — Робертсон вскакивает с места. — Госпожа Гомес была не подозреваемой, а свидетельницей. А свидетельниц мы не знакомим с такими правами.

— Как это не знакомите, если полагаете, что сможете привлечь ее к ответственности по обвинению в соучастии в убийстве! — парирую я.

— Ваша честь, — Робертсон слегка повышает голос, — с нашей стороны никогда не предпринималось таких попыток. Поэтому необходимости знакомить ее с юридическими правами просто не было.

— Хорошо, — говорит Мартинес. — Отложим на время этот вопрос.

— Надолго, Ваша честь?

— На столько, на сколько потребуется для того, чтобы установить истинность показаний госпожи Гомес, господин прокурор. Тогда и решим.

Робертсон хочет еще что-то сказать, но, передумав, садится.

Мартинес поворачивается ко мне.

— Обо всем этом говорится в соответствующем документе, составленном в письменной форме, господин Александер. Вы хотите задать дополнительные вопросы своей свидетельнице?

— Да, сэр. Есть еще одно обстоятельство.

Я снова поворачиваюсь к Рите.

— Четверо мужчин, сидящих за этим столом…

Усилием воли она заставляет себя посмотреть на них, но тут же отводит глаза.

— На суде вы заявили, что они вас изнасиловали.

— Да, — колеблясь, отвечает она.

— В самом деле?

Она снова смотрит на них. Они отвечают ей холодным, бесстрастным взглядом. Несмотря на то что сейчас она на их стороне, они не могут сострадать ей, это не в их характере. В глубине души они подонки, для которых изнасилование сродни развлечению.

— Да, — отвечает она.

— Несколько раз?

— Да.

— Наверное, это было ужасно?

— Очень.

— И больно.

— Боль была жуткая несколько дней.

— А вы обращались в больницу? Чтобы вас там осмотрели, как следует позаботились?

Она мешкает с ответом.

— Вы хотите сказать, обращалась ли я сама?

— Да.

— Нет.

— Почему же нет? Если вам было так больно?

— Я была слишком напугана.

— Напугана тем, что администрация больницы может известить полицию, вам придется выложить все начистоту о рокерах и тогда они сдержат свое обещание вернуться и убить вас?

— Да.

— Когда полиция… когда агенты сыскной полиции Санчес и Гомес… когда они вас обнаружили, вы все еще чувствовали боль?

— Да.

— Кровь еще шла?

— Да.

— Они пытались вам помочь?

— Да.

— Каким образом?

— Они сами отвезли меня в больницу.

— Протест! — Робертсон вскакивает на ноги, простирая руку к судье.

— Протест отклоняется! — рявкает Мартинес, не сводя глаз с Риты.

— И они позаботились о том, чтобы обеспечить за вами уход, — продолжаю я.

— Да.

— И только потом отвезли в горы и принялись выколачивать из вас нужную версию.

— Да.

Подойдя ближе, я останавливаюсь перед ней. Мы смотрим друг на друга в упор. Я гляжу на нее с такой нежностью и успокоением, на какие только способен.

— В прошлый раз вы солгали, не так ли? Я имею в виду тот суд.

— Да. — Она стоит, потупив глаза, все ее тело сотрясается, как в ознобе. Вот сейчас мне ее по-настоящему жаль.

— А сегодня говорите правду.

— Да.

— Чистую правду, без всяких оговорок, без какого бы то ни было принуждения или обещаний с моей стороны?

— Да, — отвечает она твердым, звонким голосом. — Теперь я не вру.

— Госпожа Гомес.

Робертсон останавливается перед ней, покачиваясь на каблуках, подаваясь всем телом вперед. Она инстинктивно отстраняется, прижимаясь к жесткой спинке дубового стула.

— С какой стати людям, сидящим в этом зале, верить тому, о чем вы нам сегодня рассказали?

— Потому что это правда, — оправдываясь, отвечает она.

— Понятно. Правда, значит.

— Вот именно, — отвечает она уже более вызывающим тоном. Я предупредил, чтобы она была готова к такому обороту дела и ни в коем случае не шла на попятный. Правда на ее стороне, она должна ее отстаивать, хотя это легче сказать, нежели сделать.

— А то, что вы говорили на суде, тоже было правдой, не так ли?

— Нет.

— Но вы утверждали обратное? Вы поклялись на Библии, что говорите правду.

— Поклялась, но это была неправда. — Подняв голову, она переводит взгляд на Мартинеса. — Мне пришлось это сделать, господин судья. Иначе они засадили бы меня за решетку.

— Это вы так говорите! — рявкает Робертсон. Его голос эхом разносится по всему залу.

— Это правда, — подскакивает она на стуле, вид у нее встревоженный и испуганный.

— Похоже, вы чего-то боитесь, госпожа Гомес, — говорит ей Робертсон. — Я ведь только слегка повысил голос. Разумеется, так и должно быть, ведь вы совсем запутались в паутине лжи, которая плетется в этом зале, что лично у меня вызывает чувство глубочайшего отвращения!

— Неправда, — упрямо отвечает она.

— С какой стати мы должны верить хотя бы слову из того, что вы нам здесь рассказали? — гремит он. — Из того, что написано на этих страницах, где все от начала и до конца притянуто за уши, — взмахивает он протоколом, куда занесены ее новые показания.

— Потому что…

— Потому что это правда, — говорит он за нее, не скрывая сарказма. — Потому что так говорите вы, женщина, прилюдно доказавшая, что является лгуньей и лжесвидетельницей.