Александр Проханов - Виртуоз
Вначале на вечеринке танцевали, пили из стеклянных подсвеченных бокалов, обменивались поцелуями, и не только мужчины с женщинами, но и образуя нежные жеманные пары, состоящие из мужчин, и пылкие дуэты, состоящие из чувственных женщин. Дым от наркотических сигарет становился синим. Музыка теряла ритм, превращаясь в заунывное, длинное, маслянистое стенание. Танцуя и кружась, светские львицы и кумиры модных салонов начинали освобождаться от стеснявших одежд. Упал на пол бархатный пиджак телеведущего, легко соскользнуло прозрачное платье балерины, кинорежиссер оказался таким же голым, как и его череп. Теперь в слоистом дыму, поднося друг другу стеклянные сосуды с вином, кружились обнаженные тела, то свивались в пластичные сгустки, как на античных фризах, то распадались в одиноком лунатическом танце. В руках художника появилась кисть и палитра с красками. К нему приблизилась телеведущая молодежной программы, бесстыдно вращая выпуклым, с тенью пупка животом, и художник, откинув голову и прицеливаясь, несколькими сильными мазками позолотил ей лобок. Она удалилась, продолжая танцевать, и внизу живота яркий, как куполок, сверкал золотой треугольник.
Перед художником предстала балерина, приподнялась на мысках крепких ног, совершая руками волнообразные, змеевидные движения, нависая над живописцем полными круглыми грудями. Маэстро потрогал их руками, словно проверял на спелость. Одну из них покрасил желтым и оранжевым, преобразив в пухлую тыкву. Другую, с помощью темно-зеленой и изумрудной краски, разделяя их черными дугами, превратил в арбуз. Балерина, подергивая плечами, поигрывая бахчевыми культурами, поплыла к своей сопернице, и обе танцевали, целуя друг друга.
Ведущий ток-шоу показал художнику свою мускулистую спину и плотные, как у античного героя, ягодицы. Мастер быстро и жирно нарисовал на спине огромного черного паука, ведущий напрягал спину, раздвигал ягодицы, и паук шевелился, перебирал длинными членистыми лапами.
Миловидный златовласый тенор, когда его покрыли грязно-серыми пятнами, стал похож на возбужденного дворового кобелька. Второй певец, с пухлым животом и начинавшей разрастаться грудью, под кистью художника обрел желанную стройность, — алой краской ему прочертили ребра, ключицы, позвонки, прописали плечевые и берцовые кости, и красный скелет закружился, захватывая в свои объятья любовницу миллиардера, оставляя на ней липкие отпечатки.
Это был карнавал обнаженных тел, где разноцветные маски закрывали не лица, а интимные части тела. Эротический танец был полон ритуальных телодвижений, коими выкликалось верховное божество, языческий бог любви, покровитель оргий и безумных соитий. Не хватало ритуальной жертвы, которая бы своей мучительной смертью исполнила чашу сладострастия. И жертва явилась.
В руках художника появилась живая птица, лесная сойка. Ее ноги были связаны красной ленточкой, художник держал ее за крылья, и она беспомощно билась, трепетала в крепких кулаках живописца. Все окружили птицу, тянулись к ней, выдирали из нее лазурные перья. Птица жалобно пищала, мучительно верещала, а женщины и мужчины выхватывали из нее по перу, пускали на воздух. Голубые перья медленно кружились, летел розовый птичий пух, посреди которого, раскрыв желтый клюв, выпучив черные бусины глаз, содрогалась птица. Лишаясь оперенья, открывала худое, покрытое пупырышками, желтоватое тело. Балерина завела обе руки к затылку, что-то искала в своей античной прическе. Извлекла из волос булавку с бриллиантом и ловко, как богиня Артемида, вонзила острие в несчастную жертву. Пронзила насквозь. Птица дрогнула в последний раз, голова отвалилась в сторону. Мертвую птицу стали передавать друг другу, натирали себя птичьей кровью, клали себе на грудь, сжимали между колен. Слышались стоны, вопли, начиналась долгожданная оргия.
Внезапно свет померк. В тусклой мгле, над голыми, липкими телами, протянулась из конца в конец сцены голубая пульсирующая жила. Раздался треск электрического разряда. Пузыри синего огня потекли, забурлили, помещенные в невидимую прозрачную трубку. Распадались на белые жилы и ослепительные волокна, вновь свивались в огненные жгуты. Синяя молния, как натянутая, дрожащая синусоида, прочертила пространство, звенела, грохотала, с оглушительным треском раскалывалась, издавала звук шипящего огня. Она была осью, вокруг которой вращалось пространство. Координатой, относительно которой совершались все земные деяния. Из непроглядного купола сцены металлический голос, пропущенный сквозь жестяную трубу, громоподобно произнес: «Справедливость!» И это звучало, как Божий приговор, как последний вердикт погрязшему в пороках и преступлениях миру.
Алексей с первых минут спектакля был раздражен нарочитой вольностью и мнимым свободомыслием постановки, бесстыдством сцен, отвратительным умерщвлением птицы. Слишком жесткой, негибкой и искусственной выглядела категория «Справедливость», включенная в драматургию пьесы. Аллегория казалась надуманной. Образ молнии был механически привнесен в ткань действа. Но постепенно, созерцая голубую конвульсивную вену, брызгающие снопы огня, повалившиеся наземь обнаженные тела грешников, ему стало чудиться, что спектакль утратил свою морализирующую суть. Превращается в космогонию, подобную той, что изобразил Микеланджело, — Сотворение Мира, Ад и Рай, День и Ночь, календарное кружение Вселенной, божественный симфонизм мироздания, в котором действует изначальный непреложный закон. Этот закон пронизывает раскаленной молнией каждое сердце, каждую пядь пространства, каждую молекулу живой и неживой природы. Сверкающая координата является мерилом добра и зла, удаление, отпадение от нее знаменует меру греха, определяет воздаяние и кару.
Он чувствовал, как взбухает сердце, словно сквозь него продет оголенный провод. Его глаза выдавливались из орбит. Из ноздрей текла кровь. Мозг плескался, ударяясь о черепную коробку, и в нем вот-вот должна была лопнуть набухшая красная жила. Голые грешники были опрокинуты и разбросаны молнией. В пятне света лежала мертвая птица.
Балерина бесстыдно раздвинула ноги, ее раскрашенные груди лопнули, и из них по всему телу разбегались тараканы, муравьи, ядовитые сороконожки — кусали, царапали, и ее красивое лицо было изуродовано непрерывной гримасой крика. Ее вечная соперница что есть силы сжимала колени, но из них выскальзывала блестящая чешуйчатая змея с золотой головой, обвивала несчастную грешницу, впивалась ей в шею, впрыскивая мучительный яд. Элегантный модник, любимец сентиментальных женщин, ведущий ток-шоу лежал на животе. На его спине взбух огромный черно-синий паук с глянцевитым туловищем, мохнатыми, жадно скребущими лапами. Стальной клюв паука вонзился в позвоночник несчастного, пробил кость и сладостно сосал живой мозг. Светловолосый и миловидный, как Лель, тенор превратился в похотливого кобелька. Его тревожили блохи, он заваливался на бок, грыз кишащую насекомыми шерсть. При этом норовил вскочить на любовницу миллиардера, но художник, который принял облик миллиардера, — узкие глазки, мохнатое рыльце, прижатые рваные уши, — отгонял его от своей подруги хрустящими ударами дубины. Второй певец, привыкший к рукоплесканиям зала, стоял в поклоне, а с него сползала скользкая плоть, капала на пол студенистая жижа, и от него оставался кровавый скелет, как арматура отвратительной куклы.
Алексей чувствовал смрад разлагающейся плоти, и запах озона, синтезированного электрической молнией, и рассеянный в воздухе новогодний вкус мандаринов. Он понимал, что находится под воздействием препаратов, его опьянил разбрызганный в воздухе наркотик. Возникавшие видения — это галлюцинации, рожденные измученным мозгом. Посмотрел на Марину — она по-детски, блаженно улыбалась, словно любовалась новогодней елкой. Видела совсем не то, что видел он.
Электрический разряд стал гаснуть, импульсы синего огня замирали, актеры в сумерках покидали сцену. Алексей подумал, что это конец спектакля и сейчас наступит облегчение.
Но полумрак сцены стал вновь разгораться. Слегка размытая, словно спроецированная на матовый экран, возникла Ганина Яма. Склоны травянистой рытвины. Стебли лилий, чересчур длинные и худосочные из-за растущих вокруг тенистых сосен. Розовые, белые, голубоватые цветы, окружающие черный провал. Из провала, как из землянки, где топится печь, валил дым. Мутные клубы выкатывались на поверхность, лилии увядали, стебли хрупко ломались. Среди дыма двигались тени, колебались пятнистые мундиры, поблескивало оружие, слышался хруст гусениц. На поверхность из преисподней выползала война, полыхали зарницы орудий, рассекали воздух трассы реактивных снарядов, горели дома, на город из синевы пикировали самолеты, и взрывы поднимали на воздух каменные строения, разбрасывали растерзанные тела. Алексей испытывал ужас. Его усилия оказались напрасными, его поступок, повторивший подвиг Александра Матросова, был тщетным. Ему не удалось закупорить грудью адское жерло. Пули, выпущенные в царя, продолжали лететь, уносили жизни, мчались вперед, оставляя в русской истории кровавый бесконечный след.
