Марсель Монтечино - Убийца с крестом
Голд силился понять. Обрывки фраз долетали до него. Но он еще балансировал на краю бездны.
— Кровавые отпечатки пальцев на оружии... соседи слышали, как вы ругались всю ночь... голый и залитый кровью... приказ сверху считать это самоубийством... защитить честь полиции... посадить бы тебя лет на двадцать... хоть она и была всего лишь негритоска, наркоманка...
Голд знал — что-то не так, он не в себе. Будь он в порядке, он бы убил эту тварь прямо здесь, сейчас. Он обязан его убить. Но он не мог заставить себя почувствовать гнев. Пустота, смертельная пустота, как черная дыра в затылке Анжелики. Он отвернулся от Гунца и пошел из кухни. Гунц преследовал его, вопил:
— На твоем месте я искал бы другую работу. В полиции для тебя все кончено, мистер! И мне плевать, сколько у тебя друзей. Повышения ты больше никогда в жизни не получишь! Никогда! Помни, мистер!
Голд вышел под ливень. Прочь из этой квартиры, из этого дома. Никто не остановил его. Дождь хлестал в лицо, сразу промочил одежду. Он бродил с полчаса, забыв, где оставил машину. Поразительно, что, когда он наконец наткнулся на нее, он нашел ключи в кармане брюк.
Голд ехал несколько часов, без цели, без направления. Он потерял часы и понятия не имел, сколько времени. Знал только, что поздно, потому что винные магазины закрыты. А в первую очередь хотелось выпить. Он начинал страдать от невыносимой жажды. Заехал в забегаловку на прибрежном тихоокеанском шоссе, ведущем в Малибу, но официант отказался продать ему бутылку.
Дальше на север шоссе перекрыли из-за оползня, патруль завернул его. Он остановился в пальмовой рощице и стал смотреть на океан. Дождь глухо стучал по крыше, обливал ветровое стекло. Он кончился перед рассветом. Голд опустил мутные от воды окна, и новый мир предстал перед ним — серое, туманное, призрачное царство смерти. По морю, по линии горизонта, медленно, как мишень в тире, проходил нефтяной танкер.
В ящичке для перчаток завалялась сигара, но она была совершенно безвкусной. Голд томился по глотку виски. Движение на шоссе усилилось, он включил мотор и поехал к дому.
На подъездной аллее валялись какие-то предметы. Какие-то вещи. Приглядевшись, он начал узнавать их. Это же его одежда. Это было его одеждой. А теперь все превратилось в грязные, мокрые, изрезанные тряпки. И коллекция пластинок. Джазовых пластинок. Некоторые очень ценные, все нежно любимые — теперь расколотые, покоробленные, вместо конвертов — куча размякшей бумаги. Он различил и другие дорогие безделушки, газетные вырезки, трофеи, фотографии. Разбитые вдребезги, разорванные в клочья мстительной рукой.
Голд начал вылезать из машины. Парадная дверь с треском распахнулась, и вылетела Эвелин, полы халата развевались, как парус. Зубы оскалены, как у бешеной собаки.
— Негодяй! — завизжала она. — Ублюдок! Она стоила тебя! Она заслужила это!
Она мчалась на него, через лужайку, спотыкаясь о разодранные вещи, сжимая в руке нож для разделки баранины.
— Я убью тебя! Я не боюсь! Я убью тебя!
Мир Голда рухнул. Это было последней каплей. Бесконечный кошмар свел его с ума. Ничего не осталось, не за что уцепиться, не на что опереться, вся жизнь пошла к черту. Если ранним утром его жена мчится по газону с ножом, чтобы убить его, значит, в самом деле настал Судный день. Раздвинутся могильные плиты, восстанут мертвые, источая немыслимый смрад, а тени Адольфа Гитлера и Голды Мейр будут совокупляться в сточной канаве.
— Я убью тебя, ублюдок!
Голд запрыгнул в машину, запер дверь. Стекло над его головой разлетелось в куски.
— Как ты посмел явиться домой! Я все знаю! Все! Ты никогда не любил никого, кроме нее. Никогда не хотел никого, кроме нее!
Эвелин размахнулась, стекло треснуло в другом месте.
— Скотина!
«Это обо мне», — подумал Голд.
— Подонок! Она сказала, тебе противно, когда я прикасаюсь к тебе! Противно! Я хочу убить тебя!
— Пожалуйста, — тихо сказал Голд, он сам не знал, к кому обращается.
Неудачный удар, клинок сломался. Эвелин билась о капот, колотила кулаками в ветровое стекло. Веки покраснели от слез. Глаза горели безумным огнем.
— Почему ты пришел сюда?! Я все знаю! Все! Я слышала, как ты говорил, что любишь ее, любишь! Я слышала тебя!
Голд попытался подать назад, но Эвелин цеплялась за машину.
— Куда ты направляешься, назад, к своей шварце? Назад к своей черной шлюхе?
— Чего тебе надо?!
— Я все знаю, все! Она сказала — ей девятнадцать! — швырнула она самое страшное обвинение. — Девятнадцать, ублюдок!
Маленькая Уэнди, круглолицая и перепуганная, похожая на Винни Пуха в своей пижамке, подглядывала из-за двери.
Боже, Боже мой.
— Девятнадцать! Девятнадцать! Я слышал тебя-яяя...
* * *Много, много позже Голд сумел, отважился собрать эти отрывки воедино, разобраться в них. Пока он спал, Анжелика пошла в ванную и сделала себе еще один, последний укол, а потом, одурманенная, присела на край кровати и позвонила к нему домой. Каким образом, как давно узнала она номер — этого он так никогда и не узнал. Анжелика рассказала все, все о них двоих.
И Эвелин слушала, с ужасом, но не в силах оторваться, как подсудимый слушает смертный приговор. Потом Кэрол пересказала ему ночные откровения сестры. Анжелика подробно изложила, как они встретились, как долго были любовниками. Как часто трахались. Как хорошо трахались. В разных позициях. И какие ему нравились больше. Как сильно они любили друг друга. Как он дождаться не мог, как бы сбежать от Эвелин, как вырваться к ней, к ее рукам, рту, к ее сладкой попке. Как им удавалось путешествовать по выходным — в Санта-Барбару, Вегас, Палм-Спрингс, а Эвелин думала, он работает внеурочно. И как они не вылезали из постели, даже поесть им присылали. Как любил он ее темные, вьющиеся волосики, как любил зарываться в них лицом, нюхать ее там. А когда он кончал, она просовывала пальчик ему в анус, кончик пальца...
* * *Глубокая ночь. Голд неуклюже поднялся с кресла. Бутыль «Джонни Уолкера» покатилась по полу, янтарные брызги рассыпались по зеленому ковру. Рыдал саксофон, автоматический диск проигрывал пластинку снова и снова.
Он не дошел до ванной, на полпути его вырвало на рубашку. Прижав руки ко рту, он кинулся к унитазу, стал на колени на кафельный пол. Его вырвало опять, вырвало горьким алкоголем и горькими воспоминаниями. И все закружилось в водовороте.
* * *Когда Голд вошел в спальню, Анжелика разговаривала с Эвелин почти час. «Бог мой, Джек, час! — приставала Кэрол. — Вот это страсть! Было что порассказать!» А Эвелин все слушала, стояла на ватных ногах у телефона и слушала, обмякшая от стыда и бессилия. "Скажи, Джек, Эвелин не говорит. Ты и вправду был в комнате, когда бедная девочка покончила с собой? Был? Ох, что выслушала Эвелин, Джек! Что она перенесла!"
* * *Голд умылся, прополоскал рот. Вернулся в гостиную. Светящиеся часы на письменном столе показывали 4.32. Он подобрал упавшую бутылку виски, наполнил бокал, сел за обеденный стол, сделал глоток. И почувствовал, что плачет. Он закрыл лицо руками и зарыдал, смывая свое горе. И все прошло. Он спокойно вытер глаза. Налил еще. На столе рядом лежал кольт 38-го калибра. Не тот, что убил Анжелику, тот он изничтожил, изничтожил, как врага, как причину всех бед. Другой. Он нашел выход. Поднял револьвер и сунул ствол в рот. Ствол был скользкий и тоже горький на вкус. Кончиком языка он забрался внутрь, в дуло. Так он обычно играл с клитором Анжелики. Курок придется спустить пальцем. Интересно, услышит ли он выстрел. Интересно... Зазвонил телефон. Издалека. С другой планеты. Зазвонил опять. И опять.
Голд вынул револьвер изо рта, положил на стол. Еще звонок. Он взял трубку.
— Джек... Джек...
— Алло. — Голд не узнал собственный голос.
— Джек?
— Я слушаю тебя, Долли...
— Похоже, еще один, Джек.
Воскресенье, 12 августа
5.06 утра
Пресса и телевидение пытались прорваться через полицейский кордон. Репортеры узнали Голда и окружили машину, умоляя сделать заявление, дать хоть какую-то информацию. Щелкали фотоаппараты. Копы провели его через толпу. Через каждые пятнадцать метров были расставлены патрульные. На третьем этаже вокруг «роллса» толклось множество народу, не считая охраны, — фотографировали, снимали отпечатки пальцев. Голд припарковал «форд», вышел. Мэдисон встретил его.
— Господи Иисусе, Джек! Я послал тебя домой отдохнуть, но ты выглядишь еще хуже, если только это возможно.
Голд вымученно улыбнулся.
— Ты мастер говорить комплименты. Кто на этот раз? — Он кивнул в сторону «роллса».
— Не поверишь. Нэтти Сэперстейн.
Голд присвистнул, широко открыл глаза.
— Ничего себе. Теперь у нас полный комплект. Евреи, голубые, юристы.
Они подошли к «роллсу».
— Когда это случилось?
— Время смерти установлено — примерно между десятью и одиннадцатью, прошлым вечером.
