Элизабет Костова - Историк
— Профессор, мадам, — впервые обратился он к нам — и повернулся спиной.
Таможенник, сияя, потряс наши руки, дружески похлопал меня по плечу и жестом пояснил, что нам надо следовать за Рановым. У дверей аэровокзала тот подозвал такси — экипаж, изнутри дышавший такой древностью, какой я ни разу не встречал в автомобиле: под черной тканью обивки явно скрывался конский волос, — и с переднего сиденья объявил через плечо, что для нас заказаны номера в отеле с наилучшей репутацией.
— Полагаю, вы останетесь довольны номерами и превосходным рестораном. Завтра мы встречаемся там за завтраком, и вы объясните мне, что вам требуется и чем я могу вам помочь. Несомненно, вы захотите встретиться с коллегами из Софийского университета и с соответствующим руководством. Потом мы пригласим вас на короткую экскурсию по историческим местам Болгарии.
Он кисло улыбнулся, а я уставился на него с нарастающим ужасом. Он слишком хорошо говорил по-английски: с заметным акцентом, но с тем безлично-правильным выговором, какой можно услышать в магнитофонных курсах «английский за месяц». И в лице тоже мерещилось что-то знакомое. Я наверняка видел его впервые, но он напоминал мне кого-то, и я тщетно пытался сообразить, кого именно. Это мучительное чувство преследовало меня весь первый день в Софии, пока мы под его неотступной опекой разъезжали по городу. Однако София была красива — смесь изящества прошлого века, средневековой роскоши и сияющих монументов социализма. В центре города мы посетили мрачный мавзолей, где хранилось тело диктатора Георгия Димитрова, умершего пять лет назад. Ранов снял шляпу, входя в здание, и пропустил нас с Элен вперед. Мы влились в ручеек молчаливых болгар, проходивших перед открытым гробом. Темные усики на восковом лице диктатора походили на усики Ранова. Я подумал о Сталине, чье тело год назад легло рядом с телом Ленина в таком же мавзолее на Красной площади. Атеистические культы благоговейно хранили мощи своих святых.
Моя инстинктивная неприязнь к навязанному нам гиду усилилась, когда я попросил его познакомить нас с Антоном Стойчевым. Ранов отпрянул, словно увидел змею.
— Мистер Стойчев — враг народа, — продекламировал он своим магнитофонным голосом. — Зачем вам его видеть?
После чего удивил нас, добавив:
— Разумеется, если вы желаете, я могу это устроить. Он больше не преподает в университете — с его религиозными взглядами невозможно доверить ему воспитание молодежи. Однако он знаменит, и вероятно, поэтому вы хотите с ним встретиться.
— Ранову приказано исполнять все наши пожелания, — тихо сказала Элен, когда мы на минуту остались одни перед отелем. — С чего бы это? Кому это понадобилось? — Мы испуганно переглянулись.
— Хотел бы я знать, — ответил я.
— Нам придется быть здесь очень осторожными, — тихо и серьезно проговорила Элен.
Я не решился поцеловать ее у всех на глазах.
— Давай договоримся с этой минуты обсуждать только научные вопросы, и даже их — как можно меньше, если придется говорить при нем.
— Согласен».
ГЛАВА 55
«В последние годы я все чаще и чаще вспоминаю, как впервые увидел дом Антона Стойчева. Не знаю, почему он так глубоко запечатлелся в памяти: может быть, дело в контрасте между городскими видами Софии и его сельским приютом прямо у городской черты или в той особенной, тонкой атмосфере, которую создавал вокруг себя этот человек. Мне, однако, думается, что у его калитки я ощутил острый холодок предчувствия, потому что встреча со Стойчевым оказалась поворотным пунктом в наших поисках Росси.
Много позже, читая вслух описания монастырей, лежавших за стенами византийского Константинополя, читая об этих прибежищах несогласных с городскими эдиктами, касавшимися того или иного вопроса веры, бежавших из-под защиты городской стены ради свободы от тирании правителей, я вспоминал Стойчева — его сад с корявыми яблоньками и усыпанными белыми звездочками вишневыми деревьями, домик в глубине двора, синие ульи в свежей листве, старомодные двойные ворота с верхней перекладиной, преградившие нам путь, благоговейную тишину над этим домом, приютом добровольного отшельника.
Мы стояли перед воротами, а вокруг машины Ранова оседала пыль. Элен первой решилась взяться за ручку на потемневшей створке: Ранов держался позади, словно боялся, что его застанут здесь, боялся даже нас, — а я почувствовал, что ноги вросли в землю. В трепете утренней листвы и гудении пчел ко мне подступил вдруг тошнотворный ужас. Если Стойчев не сможет помочь — это конец, нам останется только вернуться домой, признав, что весь длинный путь мы проделали зря. Я много раз представлял себе унылый перелет до Нью-Йорка из Софии или Стамбула — хотелось бы еще раз повидать Тургута — и примирение с прежней жизнью, но уже без Росси; расспросы, где я был, объяснения в деканате по-поводу долгого отсутствия; возвращение к диссертации о голландских купцах — мирных и скучных людишках, под руководством нового, несравнимо худшего куратора и запертую дверь кабинета Росси. Больше всего меня пугала эта запертая дверь и продолжающееся расследование, неловкие вопросы следователя: "Итак, мистер… Пол, кажется? Вы собрались в путешествие на второй день после исчезновения вашего куратора? " — немноголюдное собрание недоумевающих сотрудников на церковной церемонии, вопросы о наследстве, авторских правах Росси…
Конечно, немалым утешением на обратном пути будет возможность держать Элен за руку. Я собирался, когда все уляжется, просить ее стать моей женой: надо будет сперва отложить немного денег и свозить ее в Бостон познакомиться с родителями. Да, мы вернемся вместе, но с нами не будет отца, у которого я мог бы просить ее руки. Сквозь пелену горя я смотрел, как Элен открывает ворота.
Вступив в сад, мы увидели, что домик Стойчева врос в землю посреди заросшего травой двора. Его фундамент был сложен из красновато-бурого камня, скрепленного белой известкой; позже я узнал, что из такого гранита строились почти все старые болгарские дома. Над фундаментом поднимались кирпичные стены — из теплого, золотисто-розового кирпича, много поколений впитывавшего солнечный свет. Крыша сложена из желобчатой красной черепицы. И крыша, и стены потихоньку ветшали, да и весь дом выглядел так, словно вырос прямо из земли, а теперь понемногу возвращается в нее, а деревья обступили его, чтобы скрыть уход. Первый этаж выбросил влево нелепую пристройку, а с правой стороны прикрывался решетчатой шпалерой, увитой виноградом и окаймленной снизу кустами бледных роз. Под шпалерой стояли стол и четыре простых стула, и я представил себе, как тень под листвой виноградника будет становиться все гуще с наступлением лета. Дальше под самой почтенной яблоней притаились два призрачных улья, а рядом, на солнце, был устроен маленький огород, где кто-то уже высадил ровными рядками нежную рассаду. Я чувствовал аромат пряной зелени, кажется, лаванды, свежей травы и жареного лука. Кто-то любовно заботился о доме, и я почти готов был увидеть Стойчева в монашеской рясе, согнувшегося над грядками с тяпкой в руках.
И тут в доме, за открытым окном, кто-то запел. Не густой голос отшельника, а сильный и нежный женский голос, напевающий бодрую мелодию. Даже Ранов оживился и протиснулся мимо меня со своей сигаретой.
— Извенете! — позвал он. — Добар ден!
Песня оборвалась, простучали торопливые шаги. Входная дверь распахнулась, и молодая женщина недоверчиво оглядела нас, словно никак не ожидала увидеть у себя на дворе людей.
Я готов был шагнуть вперед, но меня оттер Ранов: снял шляпу и, кивая и кланяясь, многословно приветствовал ее по-болгарски. Молодая женщина, подперев щеку ладонью, слушала его с любопытством, в котором мне почудилась настороженность. Со второго взгляда она оказалась не так уж молода, но в ней была сила и живость, наводившая на мысль, что именно она хозяйничает в цветущем саду и возится на аппетитно благоухающей кухне. Волосы она зачесала назад, открыв черную родинку на лбу. Глаза, щеки и подбородок — как у миловидного ребенка. На ней был фартук поверх голубой юбки и белой блузки. Острый взгляд, брошенный на нас, противоречил невинности ее глаз, но Ранов послушно открыл бумажник и предъявил свою карточку. Была ли она дочерью Стойчева или домохозяйкой — может ли отставной профессор при коммунистическом строе держать домохозяйку? — но глупой она не была. Ранов впервые сделал попытку явить обаяние и представил нас улыбаясь.
— Это Ирина Христова, — пояснил он, пока мы обменивались рукопожатием, — пленница профессора Стойчева.
— Пленница? — Я решил, что столкнулся со сложной метафорой.
— Дочь сестры, — уточнил Ранов, снова закурив и предлагая сигарету Ирине, отказавшейся решительным кивком.
Услышав, что мы из Америки, она вскинула брови и снова очень внимательно осмотрела нас. Ранов снова помрачнел — похоже, улыбка не желала надолго задержаться у него на лице, — а она повернулась и провела нас в дом.
