Елена Сулима - Опоенные смертью
С удовольствием охотника, который не охотится на такую мелочь, наблюдал за движением её природы, отмечал про себя, как довольна она собой, что так долго может поддерживать отношения с таким явным ловеласом, нравящимся женщинам типом, и в тоже время — не переходить на интимные отношения. "Значит, у него что-то серьезное ко мне. Вот я какая — не бабочка однодневка!" — так, по его предположениям, думала она о себе. Но не учитывала одного. Карагозу не интересна была она как женщина. Совершенно не интересна. Все эти потные прижиманчики-отжиманчики подросткового периода совершенно не привлекали его как мужчину.
В жизни его были настоящие женщины. Яркие женщины. Он, конечно, никогда бы не женился на них, но и на Жанне он жениться не собирался. И выгуливал её не оттого, что присмотрел её как невесту, гулял он с ней просто, чтобы не светиться на улицах своим одиночеством. А ещё — потому как забавляла, вызывала жалость, сочувствие, и больше вообще ничего не вызывала. Ничем особо не тревожила, ни чувств, ни эрогенных зон, ни воображения. Ему было все равно, что с ней, что без нее, но зачем без неё пусть с ней.
Он вообще любил, когда рядом присутствовало нечто противоположного пола. Со случайно снятыми девицами надо было ещё возиться, напрягаться, ожидать неожиданного, а с ней что?.. Он знал её, по меркам своей жизни, давно, очень давно — уже полгода. И когда они целовались в каком-нибудь очередном закутке… и когда она, чувствуя, что владеет серьезностью момента, обозначала свое: "а дальше — ни-ни". Он покровительственно подтрунивал над ней. Он был уверен, что у неё никого, кроме него, нет, но вдруг её прорвало:
— Коля! Прости меня, — как-то сорвалось с её губ. — Я люблю другого, и она взглянула на него с такой совдеповской патетичностью, что вполне бы могла стать моделью Мухиной, когда бы та давно не умерла.
— И где он? — мрачно спросил Карагоз, все же подозревая, что она рассчитывает возбудить в нем ревность и чувство соперничества, призывает таким образом перейти к решительному наступлению. Но как-то уж слишком грубо, как-то уж слишком нелепо. Но на всякий случай решил уточнить:
— А он любит тебя?
— Он женат, — на этот раз она произнесла слова, словно что-то несла, несла — и не донесла, руки её опустились.
— И богат?
— Богат. — Скорбно кивнула она.
— Понятно. Вот сволочь!..
— Нет! Он не сволочь! У него в больнице сейчас и мать и жена! А он за ними ухаживает. На свидания ездит…
— Мать и жена в больнице — а ты теряешься.
— Он… он запутал меня… То так, то…
— …никак?
— Нет. Ему сейчас просто не до меня.
— Понятно. Ты что, так и собираешься прожить из-за него монахиней? Клянусь мамой, это смешно. Клянусь мамой, король тебе предлагает, король!.. Предлагает… — и запнулся, — …свое покровительство, — вывернулся он, с завистью подумав не то что бы о семейном уюте, но хоть о каком-то пристанище. А у этого… У этого есть все. Только Жанны ему, видите ли, не хватало.
Она ушла. Ушла, полная своей правды и довольная ей. Карагоз потянулся сидя на лавочке Тверского бульвара, встал и молча побрел по направлению к Макдональдсу. Там спросил Павла рыжего у обслуги. Павел в этот день не работал. Карагоз, наплевав на бдительность, попросил передать ему, что заедет к деду в четверг.
Под дедом он подразумевал коллекционера.
Пора было отработать аванс, пора было делать деньги. Слава не кормит, она без денег куда тяжелее, чем бесславие с деньгами.
Деньги здоровья не прибавляют. Дорогая пища портит здоровье. Плохое здоровье пожирает деньги. Кирилл страдал. Мало того, что он теперь должен был регулярно навещать с гостинцами и мать, и жену, мало того, что для вдруг резко ставшей не ходячей матери потребовалась сиделка, у него у самого ни на что не было сил. Приходилось тратиться на витамины, платные обследования собственного здоровья. Ему говорили, что ничего, кроме, быть может, избыточного веса его не должно тревожить. Впрочем, и вес при его росте — не такой уж избыточный. Но это не утешало Кирилла: "Быть может, вы устали, пора отдохнуть?" — предположил очередной платный врач. Но и отдыхать теперь Кириллу было не в кайф. Он стал пассивен. Былые друзья-приятели утомляли его своими звонками. Он больше не собирал веселых компаний, не тащил всех, кого ни попадя, в баню, бильярдную или так… за город.
И сидел вечерами после работы в офисе, попивал чай с ликерчиком с секретаршей Жанной. Она постоянно что-то рассказывала ему о своей жизни, рассказывала все, как на исповеди. Он смотрел на неё и молчал. Устричный разрез его синих глаз возбуждал её. Ее отражение в его зрачках казалось ей мальком поглощаемой бездной закона биоценоза. Впрочем, что такое "биоценоз" она не знала, но чувствовала каждой своей клеточкой, настроенной на паническое выживание.
Он не мог любить её, хоть иногда и тянуло расслабиться на её непропорционально большой груди, толи четвертого, толи пятого номера, но ужас того, что за этим потребуется большее — отталкивал. Видел он уже такие алчущие женские взгляды, видел по несколько раз в день и шарахался, как сердобольный богач прошлого века от толпы попрошаек — "не копеечку прошу, а спасеньица". Они казались ему реками — всегда знаешь — куда течет вода. Всегда знаешь, что у каждой реки есть начало и конец. Но почему-то каждая, попадая в поле его действия, считала, что она не хуже Алины. Но не хуже не лучше была Алина — она была просто другая. Иногда, когда он думал о своем чувстве к Алине вспоминал незатейливую песенку: "любовь кольцо, а у кольца начала нет и нет конца…" Алина была его заколдованным кругом. Десятки раз она вспыхивала в его жизни щемящей тоской и исчезала. Исчезала навсегда. Но проходил год-два, и снова судьбе было угодно, чтобы их пути пересеклись с тех пор, насколько он помнит себя — то родители его, ещё малолеткой повезли на Черное море, где они отдыхали невдалеке от Утрижского дельфинария. И она вспыхнула в его воображении свободной наядой развлекающейся с дельфинами. Все, казалось, просто — он с отцом изучал тогда сказания древних эллинов, а она отдыхала в дельфинарии при маме-биологе. Через год он отдыхал с родителями недалеко от Одинцово. Читал что-то про амазонок, а она пролетела мимо на коне с распущенными косами — снималась среди детей в массовке на конной базе Мосфильма и надо же — свернула не на ту тропу, заблудилась. Потом она представала перед ним то романтичной туристкой, то школьницей по Пастернаку, как раз в то время, когда он увлекся поэзией серебряного века, и прогуливал уроки, блуждая по переулкам центра. А её школа располагалась в старинной мужской гимназии и как раз в тот день она играла в снежки без верхней одежды прямо в школьной форме. Алина запомнила тот день, потому что они сбежали с уроков, в чем были, без верхней одежды, и разогревались снежками. Здание школы заперли, предчувствуя ученический бунт против физики, и она вместе с одноклассниками прыгала из окна высокого второго этажа. А потом проплывала незнакомкой в театральном костюме на сцену студенческого театра… И вот встретившись с ней в очередной раз и, не позволив на этот раз проплыть мимо, словно мираж, он понял, что она органичная часть его души. Трудно было привлечь к себе внимание юной женщины с одной стороны машинально избалованной мужским джентльменством, с другой не верящей в то, что она может быть просто любима и ничего более от неё не требуется. Он был упорен. И лишь когда её неуверенность в своей избранности была сломлена, и лишь когда они стали по-настоящему жить вместе, они, вспоминая свое прошлое, не уставали удивляться совпадению в их судьбах и мест и времени действия. Но этого было бы мало для его желания жить с ней, когда бы не влекущая мощной волною её вера в то, что жизнь велика и настолько разнообразна, что нельзя останавливаться со старческой гримасой, думая, что все познал. Она внушала это ему своим присутствием, своими переменами настроений, постоянным любопытством к жизни Леонардовского характера. Иногда ему казалось, что она вот-вот ускользнет от него, влекомая своими неясными стремлениями. И он сбивал вектор её энергии то проблемами своего здоровья, пытался забегать вперед, указывая путь, режим, учил рассчитывать силы и бюджет. Он увеличивал её зависимость от него, зарабатывая и зарабатывая все большие и большие деньги, и сам страдал, чувствуя, как он её зажимает, подавляет. И все равно, проходило время, и она ускользала из-под его покровительства и снова маячила уже не близкой женщиной, а образом-символом, как тогда, в их глубоком детстве, когда, гарцуя девчонкой на киношном скакуне, свесила голову, обернувшись в его сторону, и спросила: "Мальчик, скажите, а что там, впереди?"
Но что его ждало впереди с другими — было ясно с первого дня. Кем бы ни были они — заумными интеллектуалками, девочками корнями из партийной элиты, но с манерами, самых, что ни на есть, благородных девиц, бесшабашными лимитчицами с рыщущим взглядом волчиц, женами бывших инженеров или нынешних менеджеров — все одно. А что уж вспоминать о незнакомках снятых по пути в ночь и наутро превращающихся в полный тупик. Много у него было всяких, но до Алины. Появление Алины как отрезало его от прошлой вроде бы веселой жизни, стала она невесела и неинтересна. С сожалением, сочувствием и даже с пониманием он смотрел на тех, женщин, что могли бы, окажись они рядом не в настоящем, а прошлом, полететь с ним "на тройках под бубенцами" по ресторанам и постельным весям. Вот и Жанна была для него весьма милой девушкой, но… да и только.
