Юрий Яровой - Особый случай
Дотянул руку, схватил трубку прямого телефона…
Министр: Да, товарищ руководитель полетов, сейчас двадцать два часа пятьдесят девять минут.
Павлов: Извините…
Министр: Не тратьте время, я знаю, что занимались своим делом. Посадочная полоса?
Павлов: Не нашли. Только Урал. То есть Тюмень.
Министр: И вы уверены, что он долетит?
Павлов: Гарантий главный конструктор дать не может.
Министр: Вы что – смеетесь надо мной? Сколько человек?
Павлов: Девяносто пассажиров…
Министр: Плюс восемь экипажа…
Павлов: Семь, товарищ министр.
Министр: И вы этим девяноста семи человекам не можете дать гарантий, что посадите их на землю живыми?
Павлов: Мы думаем…
Министр: Где решение? Где ваше решение, я вас спрашиваю, руководитель полетов Аэрофлота?
Павлов: Извините… Может быть, запустить один из двигателей?
Министр: Какой двигатель? Пятый?[18]
Павлов: Вы меня не поняли. Я имел в виду один из аварийных…
Министр: Сгоревших? Павлов молчит. Министр: Что вы молчите? У вас есть какие-нибудь соображения? Какая у вас по этому поводу есть информация?
Павлов: Такие вопросы решают конструкторы…
Министр: Я знаю, что решают конструкторы, а что должен решать руководитель полетов! Автомат захода на самолете есть?
Павлов: Нет. Это модель «Б». Министр: Так… И что же вы предлагаете? Загорелась лампочка, радиоцентр. Павлов; Секунду, товарищ министр. – И в микрофон селектора: – Да! ЦДС, первый! Радист: Ответы…
Павлов: Секунду! – Кладет на стол трубку телефона министра, хватает трубку городского телефона… – У аппарата?
Главный: Да, слушаю.
Радист: Ответы: пожар третьего двигателя поту шила автоматика… Пожар второго потушен вручную. Пламя не видели. Разрыв – не более полминуты.
Павлов (повторив ответы радиста главному конструктору): У вас есть еще вопросы к командиру корабля?
Главный: Спросите: что показывали индикаторы виброперегрузок двигателей?
Павлов: Не кладите трубку. – В микрофон селектора, радисту: – Передайте вопрос немедленно! Жду. – Кладет трубку городского телефона на стол, берет белую: – Я слушаю, товарищ министр.
Министр: Это я вас слушаю, товарищ руководитель полетов!
Павлов: У меня решения пока нет.
Министр: Вы, я вижу, мужественный человек… Будете тянуть до Тюмени?
Павлов: Другого решения я пока не вижу.
23 часа 05 мин.
Пилотская самолета № 75410
С момента начала пожара прошло двадцать четыре минуты. Из них около минуты они выключали двигатели и тушили пожары, затем минут шесть – семь «сыпались» вниз, и колпашевский диспетчер срывающимся от волнения голосом расчищал под ними эшелоны, потом с минуту – две он, Селезнев, пытался стабилизировать полет, но высота оказалась еще большой, и он опять, предупредив диспетчера, пошел на снижение.
Зависли, «прошив» шесть эшелонов, на высоте пяти тысяч двухсот метров и дальше пошли в горизонтальном полете. Пять двести – это для Ил –18 не эшелон, однако выбирать не приходилось ни летчикам, ни диспетчерам: спасибо, что оставшиеся два двигателя держат пока хоть эту высоту.
У Селезнева чувство времени раздвоилось. Эти двадцать четыре минуты слились для него в одно мгновение, ибо в памяти от них не осталось ничего, кроме крика «Пожар!», и в то же время он, ощущая дрожь в руках и коленях, чувствовал себя настолько измотанным и уставшим, каким обычно выбирался из кабины в Хабаровске, проведя всю ночь за штурвалом, – самолет, оставшись без двух двигателей, так отяжелел в управлении, что казалось, не летит, а скользит по льду юзом. Но больше усталости его мучили те две – три секунды, когда вдруг онемела, зависла над тумблером пожарного крана рука и потерялся голос. Заметили ли его растерянность члены экипажа? Как бы ни тренировали экипаж, человек все же остается человеком. Конечно, понимал Селезнев, никто ничего не скажет, если даже и заметил, да и вряд ли кто заметил его заминку, кроме Витковского. «А этот старый волк все увидел. Конечно, тоже ничего не скажет, благородство проявит…»
С Витковским у Селезнева отношения сложные. Селезнев был из засидевшихся пилотов – пять лет летал на Ил –18 вторым! А когда наконец получил назначение командиром, узнал, что в его экипаже командование отрядом заменило штурмана. «Укрепить твой экипаж решили, – объяснил командир эскадрильи. – Все у тебя со вторым классом, молодежь, – прими в кабину ветерана». А приятели издевались: «Так кто же у вас там командует – ты или Витковский?» Это все, конечно, треп, командир на корабле один, а все ж… Глянет одессит иной раз вприщурку… Хорошо, хоть сейчас молчит…
Впрочем, о том, как чувствует себя в этой, мягко выражаясь, прескверной обстановке экипаж, его подчиненные, он не думал – не до того было. Он отдавал команды, и все выполнялось быстро, четко, значит, все на месте, головы никто не потерял, работают как надо, а большего от них ничего и не требуется. Да он в них в не сомневается, достаточно хорошо изучил каждого за те полторы сотни полетов, которые они совершили вместе. Больше беспокойства, пока неосознанного, как страх где-то в глубине души, вызывали у него салоны с пассажирами. Но тут он вспомнил, что первым номером у него сегодня Кирьянова, и решил, что это просто перст судьбы: если бы он точно знал, что случится в рейсе с машиной, он бы из всех бортпроводниц, попросил бы именно ее – Кирьяниху. Так что оснований для паники пока нет: экипаж делает что надо, а машина – худо ли бедно – но тянет…
– Никита, дай закурить!
Никита тоже прилип к штурвалу, все время подстраховывает, а когда нужно, помогает, и руки у него тоже, конечно, дрожат не меньше – пусть отдохнет, оторвется от управления.
– Но я же не курю, командир!
– Возьми сигарету у Невьяныча!
Никита в недоумении посмотрел на командира, по том, очевидно, сработал механизм подчиненности, и он, отцепившись левой рукой, от штурвала, повернулся к радисту:
– Невьяныч! Сигарету командиру!
Иван Иванович кивнул – понял, выдернул из пачки, лежавшей под панелью рации, сигарету, щелкнул зажигалкой, раскурил и передал Никите. А тот всунул сигарету в рот командиру.
– Порядок, – сказал Селезнев. – А то в мозгах дым какой-то.
И после хорошей затяжки, уже громче, штурману:
– Осипыч! Где же будем садиться?
Геннадий Осипович ничего не ответил? – он не любил пустой болтовни, А вопрос был явно праздный, для разрядки, – командир не хуже штурмана знал, что садиться пока негде.
– Осипыч! – снова, основательно затянувшись, крикнул командир, – Чего молчишь? – Насчет Омска мозговал?
Вместо ответа Геннадий Осипович: подсунул командиру под нос листок из невьянцевского блокнота. Командир пробежал взглядом «египетскую грамоту», выловил слово «туман» и выругался:
– Это уж как не повезет… Чего у нас теперь нет, механик?
– Гидросистемы, командир.
– И шести генераторов; – добавил Невьянцев – в его ведении была вся энергосистема корабля.
– Да – а… – мрачно протянул командир. И через небольшую паузу, механику: – Ты, Димка, если загорится еще какой движок, к плюгеру[19] не суйся – руки отрублю. Понял?
– Понял, командир.
– Это хорошо, что ты понял… А то ведь ты работаешь, как молоток: пискнуть не успеешь, как оставишь с одним движком… Молодец! На кой выключил раньше времени второй двигатель?
– Как на кой? – обиделся Дима. – По инструкции.
– Чихал я на твою инструкцию! Инструкции на все случаи жизни не сочинишь – мозгами работать надо. В инструкции что написано? Убедись, что видишь пламя…
– Нет этого в инструкции, – вмешался Никита. – Раз табло горит – флюгируй и туши. Димка все сделал правильно.
– Вот правильные собрались! – обозлился командир. – Прямо ангелы, а не летчики. Может, у вас персональные крылышки есть, чтоб на землю спланировать? Так помолитесь, ангелы, господу богу, чтобы он нам открыл хоть одну бетонную волосу! Ну, чего псалмы не поете?
– Не обучены, командир, – сказал Дима.
– А чему вы обучены? Горел второй двигатель или нет, вас спрашиваю? Ну, третий – проворонили, бывает: горит красный – флюгируй. А второй-то можно было и посмотреть? Были виброперегрузки или он так сгорел – как тещина керосинка?
– Не кипятись, Семен Андреевич, – вмешался Витковский. – Ребята ни при чем. В тренажере ты и сам точно так действовал: трах – бах – и готово.
– Так то в тренажере! Я в тренажере, может, и не то делал, чтобы пятерку заработать! Тренажер – это цирк, а тут… – ткнул он большим пальцем назад на дверь в салон, – девяносто душ за спиной.
