Михаил Зайцев - Порча на смерть
Сергач трусцой пересек Чистопрудный бульвар, пробежал стометровку по улице Покровке, повернул налево, спустился с одного из семи мифических московских холмов. Следующий адрес разыскал, всего лишь единожды уточнив направление поисков у продавщицы в ларьке «Табак».
Жилой дом. Старый, позапрошлого века. На первом этаже магазины — «Продукты» и «Вина». Между витринами с колбасами и с бутылками, ниже уровня тротуара на шесть ступенек, маленькая железная дверь в стене. Ржавая дверь в подвал с нарисованным мелом крестом. В записке Архивариуса так и написано: «ЖЕЛЕЗНАЯ ДВЕРЬ С КРЕСТОМ», и далее чуть помельче: «ДОН МИГЕЛЬ, ЖРЕЦ ВУДУ». Возле дверного косяка кнопка электрического звонка. Зарешеченные мутные стекла подвальных бойниц светятся желтым, значит, в подвальчике точно есть кто-то, кроме крыс, кто-то двуногий.
Сергач надавил большим пальцем на кнопку звонка. Еще раз. И еще.
— Кто там? — глухой, еле слышный голос.
— Я к Мигелю.
Мерзко заскрипели проржавевшие дверные петли, дверь приоткрылась. Чуть-чуть.
— К Дону Мигелю? — переспросили из щели прокуренным мужским голосом, делая ударение на приставку «Дон».
— К Грандмастеру Дону Мигелю.
Дверь распахнулась. За порогом мужчина лет пятидесяти с длинными, частично заплетенными в косички, но в основном хаотично ниспадающими на голые плечи совершенно седыми волосами. Престарелый хиппи обнажен до пояса, застиранные джинсы с дырками на коленках, на босых ногах войлочные домашние тапочки. В руке у лохматого маленькая, выкрашенная в черный цвет церковная свечка. Лепесток огня освещает лицо с пегой щетиной и вязь причудливых татуировок вдоль и поперек, как ни странно, поджарого и мускулистого тела.
— Проходи. — Рука со свечкой указала на вешалку около разрисованной темперой стенки. — Раздевайся.
Вешалка — палка о трех ногах — будто сноп из мужских и женских пальто, полупальто, шуб и дубленок. Игнат не глядя бросил куртку поверх пестрого снопа, взгляд его тем временем блуждал по настенным рисункам. В зеленых пятнах под ногами Девы Марии не сразу, но угадывались контуры человеческих черепов, а на алых сердечках над нимбом Божьей Матери капельки крови такие маленькие, что поначалу кажутся крапинками.
— Нравится? — спросил мускулистый хипарь, поднимая свечку повыше, поближе к зеленым черепам.
— Балдеж. Клевое граффити. — Игнат ослабил узел галстука, расстегнул ворот рубашки.
— Я рисовал.
— Ты художник?
— Иногда. Пойдем.
Из прихожей вел узкий проход в мастерскую «иногда художника». Пахло краской и растворителями, но все перебивал запах расплавленного воска. Без преувеличения сотни черных свечей, больших и маленьких, толстых и тонких, торчали частоколом вдоль периметра большой квадратной комнаты с низким потолком. Под решеткой подвального оконца легли грудой исписанные холсты, пустые рамы, подрамники. Здесь же горстка засохших кистей, изжеванные тюбики, пустые бутылки. Прямо напротив узкого прохода в мастерскую к стене прижался алтарь — пирамидообразное ступенчатое сооружение, увенчанное грубо вылепленными из цемента головами с ракушками-каури вместо глаз. Одна большая, несколько поменьше и одна совсем маленькая. Но размер глаз-ракушек у всех одинаковый, и оттого самая маленькая головка пучеглаза, а самую большую, такое впечатление, лепили с китайца. На ступеньках алтаря детские игрушки — мячик с аппликацией в виде Микки-Мауса, куколка Барби, плюшевый медвежонок и еще какая-то мелочь. И ворох птичьих перьев у подножия. А на полу перед алтарем коленопреклоненные люди. Человек десять-двенадцать спиной к Игнату, один лицом к нему.
Негритянское лицо неподвижно, чернокожее тело, прикрытое лишь льняной набедренной повязкой, расслаблено, однако спина прямая, открытые розовые ладони лежат на бугрящихся мышцами ляжках. Немигающие глаза смотрят в глаза Игнату. Белые глазницы со жгучими провалами зрачков особенно выразительны, аж мороз по коже...
— Кто ты? — спросил негр громко, басом. Всего два словечка, а сразу понятно, что он изъясняется по-русски без всякого акцента, совершенно свободно.
— Я пришел поговорить с Грандмастером Доном Мигелем.
— Говори.
— Мои слова не для чужих ушей, — сказал Игнат и чертыхнулся в уме: «Черт! Разговариваю, как будто индеец из старого фильма с Гойко Митичем в главной роли... А может, так и надо? Или лучше притвориться придурком?.. Черт его знает!»
— Чужих не бывает в доме Эшу.
«Вот бы еще знать, кто такие „Эшу“. Или чего такое?» — подумал Сергач, вслух же сказал:
— Я пришел просить жреца Эшу о многом, но и возложить на алтарь я готов многое.
— Возлагай.
— После исполнения моей просьбы.
— В чем твоя просьба?
«Ежели продолжу изъясняться а-ля Гойко Митич, переговоры затянутся. А рискну-ка я все же в целях экономии времени закосить под Иванушку-дурачка! Эх, была не была», — решился Игнат и выпалил на одном дыхании:
— Моя девушка лечилась у биотерапевта Альтшуллера. Здесь недалеко, за Чистыми Прудами. Она в него влюбилась, в Альтшуллера. Я часто захожу в магазин «Белые облака». Магазин оккультных принадлежностей и литературы, тут рядом. Листаю я, значит, книжку про порчу и сглаз, подходит парнишка, вежливый такой, и спрашивает: «Интересуетесь?» Он и подсказал, тот парнишка, как вас найти, кого спросить...
— Чего ты хочешь? — Мавр гипнотизировал Сергача взглядом. Народ на полу дисциплинированно смотрел только на жреца, никто даже и не пытался оглянуться.
— Смерти! — выдохнул Игнат.
— Девушки?
— Нет, что вы! Альтшуллера, Семена Ароновича. Наведите на него порчу. Порчу на смерть! Я заплачу. Сколько скажете.
— Надо спросить у владык перекрестков. — Негр закрыл глаза.
Хиппи-провожатый взял Игната под локоть, шепнул: «Пойдем!» Игнат пожал плечами, развернулся, влекомый обратно в прихожую пожилым волосатиком. За спиной громко и певуче зазвучал бас жреца:
— Ибарокоу моллумамба есху...
Игнат повернул голову, скосил глаза, увидел, как зашевелились люди на полу, вторя песнопениям Дона Мигеля нестройным хором:
— Ибаро-о-окоу мол-л-лумба-а-а...
— Башкой не крути, — подтолкнул Игната в спину конвоир с косичками.
— Слышь, на каком это языке?
— Йорумба.
— Каком?
— Кубинцы называют его «языком лукуми».
— Чего такое «лукуми»?
— То же самое, что и вуду... Топай, топай шустрее. Башку поверни.
— Дон Мигель кубинец? — спросил Игнат, отворачиваясь, вглядываясь в темноту узкого прохода.
— Угу. Потомственный жрец лукуми.
— Извини, а тут у вас вроде секты?.. Ой!
Сзади промеж лопаток ударил кулак. Довольно ощутимо. Сергач сбился с шага, споткнулся и едва устоял на ногах.
— Топай, топай! Не оглядывайся, топай. За дело получил, еще раз назовешь нас «сектой» — башку оторву.
— А кто же вы? — Сергач передернул плечами. На всякий случай приготовился получить еще один удар.
— У нас официально зарегистрированное общество по изучению фольклора. Запомни раз и на всю жизнь, до смерти.
— Запомнил.
— Дошли, наконец. Медленно топаешь.
— Шел бы сам впереди, освещал дорогу, а так, вслепую...
— Одевайся! Завтра приходи в это же время. Спиртного завтра не пей, запомни. Во время жертвоприношения положено глотнуть тростникового вина на трезвую голову. Ни грамма завтра с утра, запомнил? Достань где хочешь живого черного петуха, деньги с собой возьми...
— Сколько? — Игнат сдернул куртку с верхушки вороха одежд.
— Сколько не жалко. Вместо денег можешь принести игрушки.
— Детские игрушки? — Игнат накинул куртку на плечи, нарочно завозился с застежками, оттягивая время ухода.
— Угу, — седая волосатая голова кивнула. — Эшу, владыки перекрестков, они как дети. Такие же веселые и жестокие, любят и игрушки, и обожают делать больно.
— Эшу — это?..
— Семья духов. Их много. Принесешь жертвы, спросим о твоей просьбе у Эшу да Капа Прета и Эшу Помба-Жира. На русский их имена переводятся — «Эшу в Черном Плаще» и «Кружащаяся голубка».
— Если духи скажут «да», сколько будет стоить...
— Завтра все узнаешь! Скажи-ка, чувачок, как выглядит тот кадр, который тебя на нас вывел?
— Обыкновенно. В очках, с рюкзачком, вроде студент. Слушай, а порчу на смерть тоже в этом подвале...
— Это не подвал, запомни! Это дом Эшу, святое место. Для каждого дела требуется особое место. Дом для Эшу специально обученный человек искал три года.
— Ни фига себе! — восхитился Игнат, смекнув: «А официально дом Эшу арендуется как мастерская художника». — Слушай, а...
— Все! Заманал ты меня своей любознательностью. Иди, гуляй. О том, что к нам заходил, — молчи. Скажешь кому, мы все равно узнаем, кровавыми слезами умоешься. Топай давай...
Лязгнул ржавый засов, железная дверь приоткрылась ровно на столько, чтобы Игнат смог протиснуться. Игнат протиснулся, взбежал по ступенькам. Свет фонаря, такой привычный и приятный после пахнущих крашеным воском огней, блеснул на стрелках китайского «Ролекса» — двенадцать минут девятого. Быстро управился.
