Леонид Бершидский - Рембрандт должен умереть
Правда, Флинк подозревает, что со временем краски, замешенные на жженом масле, могут потемнеть. Мастерская Рембрандта ван Рейна производит столько картин, что все в ней живут сегодняшним днем, а о завтрашнем задумываются, только когда замышляют что-то особенное. Флинк – задумался. Он отлично сознает, что, только создав нечто из ряда вон выходящее, сможет доказать свое право на самостоятельность: Флинку пора уже быть не подмастерьем, а как минимум полноправным помощником мастера. Вот и ван Дейк, уже вступив в гильдию, не погнушался пойти помощником к Петеру Паулю Рубенсу. И посмотрите на ван Дейка теперь! Рыцарь, придворный живописец британской короны, богат, знаменит на весь мир…
Однако и задумавшись над долговечностью своей работы, Флинк все же не устоял перед соблазном не только писать, но и немного лепить, как учитель.
– Ну, тут нам с тобой нечего стесняться, верно, Фред? – отвечает Флинк на вопрос Бола. – Если наш учитель изобрел технику, которая не пришла в голову даже Рубенсу, нам повезло, что мы тоже можем ею пользоваться, а ученикам Рубенса – не повезло.
Бол молчит. Он подошел совсем близко к холсту и почти касается его носом и пальцами. Проходит несколько нестерпимо долгих минут, прежде чем он поворачивается к Флинку и говорит, улыбаясь:
– А знаешь, братец, если бы я не знал, что это твоя работа, я бы принял ее за творение мастера ван Рейна. Даже не понимаю, как ты так сумел набить руку на портретах. Ведь эти надутые господа заказчики сидят неподвижно, а здесь у тебя – смотришь на фигуры и видишь, как они только что двигались и что сделают через секунду. Мастер вечно говорит нам, что надо добиваться такого эффекта, но я все не соберусь попробовать, столько работы все время… Из-за тебя! – Бол, продолжая улыбаться, толкает друга в грудь, так что Флинк делает два неловких шага назад и почти упирается в дверь комнатушки.
Он счастлив. Может быть, ради этого момента он рисковал гневом отца, устроившего его сперва учеником к торговцу шелком, и настаивал, что хочет быть художником и никем больше. Бол не завистлив, говорит, что думает, и его слова дорогого стоят, что бы ни сказал, увидев картину, сам мастер ван Рейн. Ведь у него как раз будет повод для недовольства.
Или даже несколько.
На картине Флинка есть одна деталь, над которой он долго раздумывал, прежде чем решиться на нее. Ведь одинаково вероятно, что мастер увидит в этой детали вызов дерзкого подмастерья или выражение безмерного почтения, которое к нему питает благодарный ученик. В лодке, помимо Христа и апостолов, есть некто четырнадцатый. Он смотрит прямо на зрителя, и в чертах его лица легко угадываются черты Рембандта ван Рейна. Он здесь равен апостолам, да – но он не участвует в действии: так решил будущий мастер Флинк.
– И что теперь ты собираешься делать? – спрашивает Бол.
– Показать учителю, конечно. Послушаю, что он скажет. Если рассердится, что ж, попробую добиться чего-нибудь сам по себе.
– Даже не перейдешь к другому мастеру?
Флинк упрямо встряхивает головой.
– Знаешь, вот теперь я уже верю, что и сам чего-то стою. Если учитель не выгонит меня – попробуй сам сделать что-то свое, я прикрою в мастерской. Поймешь, о чем я.
– Глядя на тебя, хочу, конечно, попытаться. – Бол пожимает плечами. – Надо только решиться.
– Давай для начала посмотрим, что скажет учитель.
Стараясь не привлекать лишнего внимания, подмастерья вдвоем переносят «Бурю» к «сестре» в мастерскую. После короткого замешательства решают все же поставить мольберт рядом с незаконченной картиной мастера.
После этого работа у обоих не клеится. Флинк, почти испортив очередное черное купеческое одеяние неестественной складкой, с досады бросает кисть об пол. Бол смотрит в окно, не идут ли мастер с невестой.
– Идет! – наконец кричит он; так, наверное, юнга на мачте восклицает: «Земля!»
Рембрандт действительно возвращается, но не с Саскией, а с ее кузеном, Хендриком ван Эйленбюрхом – он, собственно, владелец дома, в котором разместилась мастерская, и продавец картин мастера ван Рейна, – и еще с каким-то важным господином в черном платье. Заказчик? Сразу видно, что это не амстердамский купец: на нем элегантный пояс, украшенный серебряными пластинами – такие здесь не носят, – и держится он скорее франтовато, чем напыщенно. С виду он ровесник мастера, который что-то рассказывает ему по дороге, оживленно жестикулируя.
Тут Флинку приходит в голову безумная мысль.
– Фред, скорей, помоги мне, – просит он друга. И начинает перетаскивать мольберт со своей «Бурей».
Времени у них – секунды. Будь у него возможность хоть чуть-чуть подумать, Бол вряд ли стал бы помогать Флинку, однако сейчас друг не простит ему промедления. И вот работа Флинка, развернутая изнанкой к двери, стоит теперь посреди мастерской, где только что красовалась незавершенная марина учителя, а та – переместилась в темный угол. Там же оказываются и затаившие дыхание подмастерья за миг до того, как распахивается дверь. Что-то теперь будет?
– Заказов на портреты, синьор Руффо, у меня сейчас намного больше, чем я могу выполнить. – Учитель продолжает начатый на улице разговор. Подмастерья переглядываются: итальянец? В Амстердам за картинами – из страны лучших в мире живописцев, куда еще недавно ездили учиться все уважающие себя голландские художники? – Насколько я понимаю, вы к нам совсем ненадолго, – продолжает мастер. – Для меня, конечно, была бы огромная честь писать вас, я мечтаю, чтобы мою работу увидели в Италии; но, если я еще передвину очередь, мои заказчики совсем рассердятся на меня. Так что я в трудном положении.
Хендрик переводит его слова на испанский, который Флинк немного понимает, и добавляет от себя:
– Да, синьор Руффо, мастер ван Рейн говорит правду – он уже больше чем на месяц задержал портреты двух очень важных людей в нашем городе, и мы рискуем навлечь на себя немилость.
– Да с чего вы вообще взяли, господа, – отвечает гость, оглядывая мастерскую, – что я пришел к вам за портретами? Портретистов полно и в Мессине. Отсюда имеет смысл везти домой только что-то особенное. Если вы, господин ван Рейн…
– Называйте меня Рембрандт, – вмешивается мастер. – Ведь и у ваших художников в ходу только имена.
Руффо хохочет:
– Да, такие амбиции – это по-нашему. Хотя я-то с Сицилии, а у нас принято говорить мало и свои амбиции подтверждать делами. О ваших делах я уже немного наслышан, потому и пришел к вам. Так вот, господин Рембрандт, – тут он отвешивает небольшой иронический поклон, и мастер, не будь дурак, слегка кланяется в ответ, – если вы хотите показать свое мастерство итальянцам, вы наверняка найдете для меня нечто более оригинальное, чем простой портрет. Я возвращаюсь домой через три дня, и было бы прекрасно, если бы у вас была уже законченная картина, которую вы по каким-либо причинам никому не пообещали.
– Синьор Руффо, я как раз заканчиваю одну работу – словно Бог привел вас ко мне, я уверен, это доброе предзнаменование, – я затеял ее без всякого заказа, и вот она почти…
Хендрик переводит, а Рембрандт недоуменно оглядывает изнанку «Бури»: кто это и зачем развернул незаконченную работу? Переставляет ее лицом, немеет, делает несколько неловких шагов назад, не сводя глаз с холста. А сицилиец, напротив, подходит поближе и одобрительно цокает языком, словно перед ним не драматическая сцена из Писания, а обнаженная красавица.
– Смелый замысел, господин Рембрандт, – произносит синьор Руффо, обернувшись к мастеру, который все еще не может говорить, а только растерянно улыбается. – Вы прекрасно передали чувство опасности. И ваши моряки совсем как живые! А это, господин Рембрандт, – уж не вы ли это в лодке?
Итальянец посмеивается в усы, тыча пальцем в четырнадцатую фигуру на картине:
– Право, вы мне нравитесь – вы не стесняетесь ставить себя на одну доску с великими! Однако вы сказали, что как раз заканчиваете эту картину, – она выглядит вполне законченной, хотя художнику, конечно, лучше знать.
Пока Хендрик переводит, Рембрандт обретает наконец дар речи.
– Да, синьор Руффо, здесь осталось совсем немного, собственно, один небольшой штрих. – Он рыщет глазами по мастерской, наконец видит палитру Флинка и вымазанную черной краской кисть. Подойдя к холсту, он выводит на штурвале рыбацкой лодки свою подпись. – Вот так, пожалуй, работа совсем закончена. Я не могу заставлять вас ждать, если она пришлась вам по вкусу.
– Я заплачу вам за нее шестьсот флоринов, – произносит итальянец. – Могу вас заверить, что на моей родине ее увидят и оценят многие.
– При всем уважении, – вмешивается Хендрик, – здесь четырнадцать тщательно выписанных фигур, и посмотрите, сколько труда ушло на эти волны с пенными гребнями! Картина стоит никак не меньше тысячи флоринов, как бы мы ни хотели прославить имя мастера ван Рейна в Италии!
– Семьсот, и будем считать, что это положит начало нашей дружбе, – улыбается сицилиец. – Завтра утром я пришлю человека за картиной, он доставит золото.
