Кристиан Мёрк - Дорогой Джим
Две недели назад, прекрасно зная, что тетушка Мойра, стоя за дверью, прислушивается к шагам почтальона снаружи, я раздвинула занавески на окне моей комнаты и помахала ему рукой, когда он спускался с крыльца. Старичок остановился, задрав голову вверх и растерянно моргая подслеповатыми глазами. А я стояла, глядя на него — и молилась, чтобы до него дошло… чтобы он повернулся и бросился бы бегом за помощью… привел бы сюда наконец эту чертову полицию. Но, увы, старикан опять поверил лишь тому, что видели его глаза. А глаза его увидели только полоскавшиеся в воздухе шторы, которые трепал ветер, — можно было не сомневаться, что почтальон не заметил, что их отдернула моя рука. Письма с газетами, выпорхнув из его руки, обрели свободу, мы — нет. Потом я много раз смотрела, как он подходит к дому, и всякий раз было заметно, как он старательно отворачивает голову, чтобы не смотреть на мое окно, как торопится поскорее пропихнуть газеты в щель для писем и уйти. Казалось, он стремится к одному — ничего не знать, жить себе спокойно дальше, чтобы угрызения совести не мешали ему спать по ночам. Что ж, по крайней мере, честно, ты согласен? В конце концов, каждому хочется жить в мире с самим собой, разве нет?
А это означает только одно — что спасти нас могу только я. Я — и моя остро заточенная, как бритва, отвертка, «заточка», как она именуется на тюремном жаргоне. Если, конечно, мне не придет в голову что-нибудь получше, когда наступит время.
Подожди. Не спеши.
Затаись… старайся не дышать, как это делаю сейчас я. Ни звука, ни шороха, слышишь?
Потому я слышу ее… там, внизу. Похоже, она роется в каком-то из своих шкафов, до меня доносится непонятный скрежет металла о металл. Что это? Ножницы, скорее всего. Или ножи. Ты слышишь этот жуткий звук? Слышишь, как они клацают, точно драконьи зубы, когда он захлопывает пасть? Как странно… раньше она никогда не засиживалась допоздна — а сейчас уже почти два часа ночи. Что-то явно не так. Мы уже привыкли к тому, что крики и вопли начинаются только после того, как мы утром напоминаем ей, что голодны.
Вот… снова стало тихо. Но она замышляет что-то… Я уверена, у нее что-то на уме. Возможно, она постарается силой ворваться сюда — ночью или, может быть, утром. Поэтому я и не знаю, сколько времени у меня в запасе… долго ли я смогу говорить с тобой. Когда я в прошлом месяце украла эту записную книжку, обнаружив ее под теткиной Библией, то надеялась, что в моем распоряжении есть еще недели три. А теперь, если честно, мне кажется, у меня нет и трех дней.
Но одно я обещаю тебе твердо: я буду писать до тех пор, пока моя рука не потеряет способность выводить буквы. Ей придется вырвать эту ручку из моих пальцев, чтобы помешать мне это сделать, а это будет нелегко, потому что у меня есть отвертка, верно? Поэтому, если хочешь, делай для себя пометки, ведь мои записи могут оказаться беспорядочными — даже при том, что мне очень хочется рассказать обо всем именно в том порядке, как все произошло. Мы никогда не встретимся, ты и я, но для меня очень важно знать, что ты мне веришь. Поверь. Это так. Просто потерпи немного… Не спеши, хорошо? Я справлюсь, обещаю тебе. Я расскажу тебе обо всем.
Но об одном ты должен узнать прямо сейчас — просто для того, чтобы ты не заблуждался, считая нас невинными овечками. Невинными! Только дети, с чьих губ еще не слетела их первая ложь, имеют право считаться невинными.
Тетушка Мойра была права в одном.
Мы — убийцы, и это так же верно, как то, что моя рука сейчас дрожит, выводя каракули в этой записной книжке. А поскольку убийство — грех, а я нисколечко не верю, что буду когда-нибудь гореть в адском огне, то с чистой совестью могу сказать — я ни одной минуты не сожалею о том, что сделала. И никогда не пожалею. Есть смерти добрые и дурные, как есть невинные люди и те, которых нужно убить. У нас в свое время был выбор, я потом расскажу тебе об этом. Только трусы да слюнтяи, когда их схватят за руку, тут же принимаются ныть и рассказывать дурацкие сказки насчет того, как они будто бы стали «орудием Господа» или «самой судьбы». Нет, орудием в наших руках была добрая сталь, а после мы вытерли руки о траву, чтобы стереть с них кровь. И нас потом не мучила бессонница — можешь мне поверить, это так. Ах, прости, я опять забегаю вперед. Читай терпеливо — и может быть, ты поймешь, как подобные противоречия могут мирно уживаться в душе одного человека, да еще такого, чьей главной заботой до недавнего времени было жить самой что ни на есть обычной жизнью. Но это было до того, как в нее вошел Джим.
Поскольку мы уже немного с тобой знакомы, думаю, будет только справедливо, если я признаюсь тебе кое в чем. Правда, это трудно… куда труднее, чем объявить о том, что мы — убийцы.
Так вот, это все моя вина. Это я виновата во всем.
Начнем с того, что если бы я в тот день не заметила симпатичного молодого человека, такого невероятно сексуального на этом своем мотоцикле, мы бы до сих пор спокойно спали бы по ночам в своих постелях… в своем доме в графстве Корк. Но стоило мне только встретиться с ним взглядом, как я тут же утонула в темном омуте его глаз… теперь я уже даже не помню, что почувствовала тогда. Это ощущение… о таком я прежде только читала в книгах. Мне доводилось слышать, что опиум обладает такими же свойствами, только это было гораздо сильнее. Когда он посмотрел на меня, я почувствовала одновременно испуг и невероятное облегчение. Думаю, одно то, что даже сейчас я не в состоянии толково объяснить, что я тогда ощутила, уже само говорит за себя.
Потому что Джиму, несомненно, было в высшей степени свойственно то, чему и названия-то нет. Окружавшая его аура будила в душе чувство, представить которое можно только если взять гнев, погибель и соблазн и смешать все это воедино.
И он действительно ввел меня в соблазн… ввел в соблазн нас всех.
Видишь ли, от всего этого изначально веяло чем-то порочным. Ну почему… почему я тогда не проехала мимо? Это уж тебе судить. Так что возьми стул, садись и попытайся помочь мне разобраться во всем. Потому что — Бог свидетель — я до сих пор не понимаю, как это произошло.
Это случилось почти три года назад, в нашем доме в Каслтаунбире. Кажется, в мае. Небо в тот день было чистым, ни облачка — и вдруг я заметила фигуру, склонившуюся над поломанным кроваво-красным «винсент-кометом» 1950 года, мотоциклом, о котором можно только мечтать. Только вот мужчина, разглядывая его, тихонько ругался сквозь зубы. Я ехала на велосипеде, увидев его, чуть сбросила скорость — клянусь, мне даже не пришло в голову, что он меня заметит. Но он вдруг обернулся и уставился на меня. Кроме нас двоих, на узкой улочке не было ни души.
Этот его взгляд… я не забуду его до конца своих дней. Этим взглядом он вскрыл меня, точно сейф, и выпотрошил. Украл мою душу.
IVПервое, что я услышала от него, было:
— Как вы думаете, эта штука достаточно большая, чтобы выдержать двоих?
Нет, конечно, это было адресовано не мне, а бесстыдно громадному, размером с добрую яхту, желтому «БМВ», едва не задевшему его, когда автомобиль с ревом пронесся по узкой улочке в двух шагах от церкви. Сидевший за рулем турист, чьи номера на машине ясно говорили о том, что он и его увешанная сверкающими побрякушками подружка прибыли из страны с правосторонним движением, притормозив, остановился и высунулся в окно. Грубостью водила мог бы заткнуть за пояс дюжину мясников. Здоровенные бугры мышц, вздувавшиеся у него на руках, когда он небрежно вертел руль, могли заставить задуматься любого, кто не ищет приключений на свою задницу. На запястье здоровяка блеснули устрашающих размеров часы, какие обычно носят дайверы, — разглядывая их, я невольно прикинула, что подобной игрушкой можно пустить ко дну даже «Бисмарка».[9]
— Эй, ты что там вякнул — ты, din skitstovel?![10]
Мотоциклист в потертой кожаной куртке поднял голову, и я заметила, как неяркий солнечный свет заиграл в его янтарных глазах. Страха в них не было. Он выглядел… да, он выглядел победителем. Прежде чем ответить, он помедлил немного, а потом кивнул мне. Навалившись грудью на руль велосипеда, я молча наблюдала за представлением. Даже сейчас я вряд ли смогу объяснить, что тогда прочла в его глазах. Возможно, просто враждебность? Не знаю. Конечно, очень может быть, что на лице его было написано обычное в таких случаях: «А не пошел бы ты!..», но в глазах его скрывалось еще что-то такое, что заставило водителя «БМВ» притормозить. Верзила швед уже открыл было дверцу и даже поставил ногу на тротуар, чтобы выйти из машины, но вдруг, точно наткнувшись на невидимый барьер, остановился.
— По-моему, я задал тебе вопрос.
— Калле, садись в машину! Немедленно! — Хорошенькая блондинка на пассажирском сиденье наклонилась влево и дернула громилу за рубашку. Он слегка качнулся, но удержался на ногах. Широко расставив ноги, он уже повернулся, чтобы снова сесть в машину и мчаться дальше.
