Уоррен Мерфи - Крайний срок
– Неплохо? Нет, для мужчины моего возраста это просто отлично!
Она взяла его за левую руку и протерла участок кожи смоченным в спирте ватным тампоном. Готовясь сделать ему укол, она говорила:
– Помните, что делясь своей радостью со всеми доступными вам половозрелыми женщинами, вы более не стреляете наугад. Соблюдайте осторожность, иначе наплодите столько Липпинкоттов, что больше не будете знать, что с ними делать.
– Мне бы одного, – сказал он. – И довольно.
Он улыбнулся, когда игла проткнула кожу, представляя себе, как по его жилам разливается здоровье и довольство жизнью. Доктор Елена Гладстоун вводила ему препарат неторопливо; засосав в шприц кровь, она ввела ему в руку получившийся раствор.
– Вот и все, – сказала она, убирая иглу. – Вы в порядке еще на две недели.
– Знаете, я могу пережить вас, – сказал ей Липпинкотт, спуская рукав.
– Возможно, – сказал она.
Он застегнул пиджак на все три пуговицы. У Елены Гладстоун красивая грудь. Странно, что он не замечал этого раньше. Ножки и бедра тоже ничего себе. Не пытаясь скрыть свои намерения, он подошел к двери и запер ее на два замка.
Повернувшись, он увидел на лице доктора Гладстоун широкую улыбку. У нее был большой соблазнительный рот, полный чудесных зубов, и притягательная улыбка. Мужчине трудно устоять перед такой улыбкой, и она почувствовала это. Она сама стала расстегивать блузку, но Элмер Липпинкотт-старший не отпустил ей на это времени. Он с не свойственной для 80-летних стариков стремительностью пересек кабинет, поднял ее сильными руками над полом и поволок к синему замшевому дивану.
Наверху, в спальне Элмера Липпинкотта, проснулась его жена Глория. Сначала она сладко потянулась, потом открыла глаза. Посмотрев направо и не обнаружив рядом мужа, она взглянула на часы на мраморном прикроватном столике. Потом она с улыбкой потянулась к кнопке радом с часами.
Спустя 20 секунд в спальню вошел через боковую дверь высокий зеленоглазый брюнет в спортивной майке и синих джинсах.
Глория Липпинкотт устремила на него выжидательный взгляд.
– Заприте двери, – распорядилась она.
Он запер все двери и замер.
– Обследуйте меня, доктор, – сказала она.
– Для этого я здесь и нахожусь, – ответил доктор Джесс Бирс, широко улыбаясь.
– Изнутри, – уточнила Глория Липпинкотт.
– Конечно, – сказал он. – Для этого я здесь и нахожусь. – Он шагнул к ней, спуская джинсы.
Элмер Липпинкотт застегнул молнию на штанах и опять надел пиджак.
– Вы совсем как молодой, – сказала ему доктор Елена Гладстоун. – Ммммммм....
– А как же! Спасибо здоровому образу жизни, диете и...
– Хорошей дозе любовного раствора из лаборатории «Лайфлайн», – закончила за него рыжая докторша, вставая с дивана и оправляя юбку.
– Я щедро жертвую деньги на благотворительность, – сказал Липпинкотт. – Но ваша лаборатория – первая, отплатившая мне добром за мою щедрость.
– Нам только приятно оказать вам услугу.
На столе у Липпинкотта зазвенел внутренний телефон. Он поспешно схватил трубку.
– Я думаю о тебе, дорогой, – сказала Глория Липпинкотт.
– А я – о тебе. Как самочувствие?
– Превосходно, – ответила жена, борясь со смехом.
– Что тебя развеселило? – поинтересовался Липпинкотт.
– Доктор Бирс. Он меня обследует.
– Все в порядке?
– В полном порядке, – ответила Глория.
– Чудесно, – сказал Липпинкотт. – Делай все, что скажет доктор.
– Можешь не сомневаться, – сказала Глория, – я сделаю все, что он мне скажет.
– Хорошо. Увидимся за обедом.
– Пока, – пропела Глория и повесила трубку.
– Славный парень этот доктор Бирс, – сказал Липпинкотт Елене Гладстоун. – Не отлынивает от работы.
– За это мы ему и платим, – ответила Елена, отвернувшись от старика, чтобы скрыть усмешку, и застегивая блузку.
Начало аллеи, ведущей к обширному имению Липпинкоттов, караулили охранники. У толстых железных ворот в каменной стене в 12 футов высотой дежурила охрана. Охранники бродили вокруг самого дома, за дверью тоже околачивались двое. Один из них позвонил Элмеру Липпинкотту в кабинет, чтобы сообщить о прибытии Римо и Чиуна. Второй повел их по холлу, увешанному оригиналами кисти Пикассо, Миро и Сера, разбавленными гуашевыми миниатюрами Кремонези.
– Какие уродливые картинки! – заметил Чиун.
– Бесценные произведения искусства! – возразил охранник.
Чиун взглядом уведомил Римо о своем мнении об охраннике как о человеке, лишенном вкуса, а то и разума, от которого следует держаться подальше.
– Хорошие картины, – сказал Римо. – Особенно если тебе по душе люди с тремя носами.
– У нас в деревне тоже был художник, – сообщил Чиун. – Вот кто умел рисовать! Волна у него получалась, как настоящая волна, дерево – как дерево. Вот что такое искусство! Но он превзошел себя после того, как я убедил его не терять времени на волны и деревца и заняться делом.
– Сколько твоих портретов он написал? – спросил Римо.
– Девяносто семь, – ответил Чиун. – Но их никто не считал. Хочешь один?
– Нет.
– Возможно, мистеру Липпинкотту захочется их приобрести. Сколько он заплатил вот за эту мазню? – спросил он у охранника.
– Эта картина Пикассо обошлась в четыреста пятьдесят тысяч долларов, – сказал охранник.
– Не понимаю вашего юмора.
– Такой была цена.
– Это правда, Римо?
– Скорее всего.
– За портрет человека с пирамидой вместо головы?
Римо пожал плечами.
– Сколько же мне запросить за мои картины у мистера Липпинкотта, а, Римо? – спросил Чиун и шепотом добавил: – По правде говоря, у меня для всех их не хватает места.
– Долларов сто за все, – предложил Римо.
– С ума сошел! – возмутился Чиун.
– В общем-то ты прав, но ведь ты сам знаешь, как богачи швыряются деньгами, – сказал Римо.
Элмер Липпинкотт как раз провожал доктора Елену Гладстоун к двери кабинета, когда ему позвонил охранник.
– Это двое от правительства по поводу мер безопасности. Я ими займусь. – Он наклонился к уху Елены. – Не забывайте про осторожность.
– Понимаю, – ответила она.
– Вот и хорошо. – Он распахнул дверь.
Елена Гладстоун вышла и встретилась взглядом с Римо. Его глаза были темны, как полуночные пещеры, и у нее перехватило дыхание. Проходя мимо, она задела его, обдав запахом своих духов. Не поворачиваясь, она зашагала прочь.
– Входите, – пригласил Липпинкотт посетителей.
Римо смотрел вслед Елене Гладстоун. Прежде чем скрыться, она бросила на него взгляд, заметила, что он смотрит на нее, смутилась, поспешно отвернулась и пропала за дверью.
Римо вошел в кабинет следом за Чиуном. Запах гиацинта – так пахли духи Елены Гладстоун – остался в его ноздрях.
– Красивая женщина, – сказал он Липпинкотту.
– А пахнет пивоварней, – буркнул Чиун.
– Мой личный врач, – похвастался Липпинкотт, кивком отпустил охранника и закрыл дверь.
– Вам было плохо? – спросил Римо.
– Нет, – ответил Липпинкотт. – Обычный осмотр. Присаживайтесь. Чем обязан?
– Продается девяносто семь картин, – сказал Чиун. – Все они представляют собой портреты одного и того же лица – добрейшего, мягчайшего, благороднейшего...
– Чиун! – одернул его Римо. Он успел развалиться на синем замшевом диване, пропитавшемся запахом духов.
Чиун задержался у окна, глядя на Липпинкотта, грациозно опустившегося в кресло у стола.
– Вам известно, кто мы такие? – спросил Римо.
– Мне известно, что вас направили сюда высокопоставленные люди, чтобы позаботиться о нашей безопасности. Вот и все мои сведения. Меня просили оказать вам содействие, хотя мы столько лет вполне успешно защищаемся сами.
– А как насчет вашего сына, проявившего пристрастие к выпрыгиванию с шестого этажа? Он тоже успешно защищался?
– Лэм был болен. Он не выдержал напряжения.
– Кое-кто в Вашингтоне полагает, что ему оказали в этом помощь.
– Совершенно неправдоподобно, – сказал Липпинкотт.
– Довольно о мелочах, – вмешался Чиун. – Вернемся к картинам.
– Прошу тебя, Чиун! – сказал Римо. – Не сейчас.
Чиун сложил руки на груди, спрятав их в широких рукавах своего синего кимоно, и безразлично воздел глаза к потолку.
– Кому теперь поручена японская сделка? – спросил Римо.
– Моему сыну Рендлу. Сделка вот-вот будет заключена.
– В таком случае за ним надо приглядывать, – сказал Римо. – Где он сейчас?
– Он живет в Нью-Йорке, – сказал Липпинкотт и назвал адрес. – Я передам ему, что вы его посетите.
– Будьте так любезны, – попросил Римо и встал. – Ты готов, папочка?
– Мне так и нельзя разговаривать о бесценных произведениях искусства, вот уже десять-одиннадцать лет хранящихся в моей семье? – спросил Чиун.
– Что это за произведения? – осведомился Липпинкотт.
– Портреты самого благородного, самого мягкого, самого...
– Они вас не заинтересуют, – сказал Римо Липпинкотту.
