Патриция Хайсмит - Случайные попутчики
— Мама? — позвал он, сбегая по лестнице. — А не сходить ли нам днем в кино?
Мать ответила, что на этой неделе уже два раза ходила в кино.
— Ты же не любишь кино, — пожурила его она.
— Мама, но мне действительно хочется сходить! — улыбнулся он и настоял на своем.
8
Позвонили вечером, около одиннадцати. Мать подняла трубку и пошла за ним в гостиную, где он сидел в обществе дяди, дядюшкиной жены и своих двоюродных братьев Ритчи и Тая.
— Междугородный, — сообщила мать.
Гай кивнул. Звонил разумеется, Брилхарт, который будет просить объяснений. Днем Гай написал ему ответное письмо.
— Привет, Гай, — произнес голос в трубке. — Это Чарли.
— Какой Чарли?
— Чарли Бруно.
— A-а. Как поживаете? Спасибо за книгу.
— Я еще не послал, но непременно пошлю, — заявил Бруно с пьяной бодростью, какую Гай запомнил по поезду. — Не собираетесь в Санта-Фе?
— Боюсь, не получится.
— Ну в Палм-Бич? Можно будет вас там навестить через пару неделек? Хочу посмотреть, как он выглядит.
— С Палм-Бич, к сожалению, все отменяется.
— Отменяется? Почему?
— Возникли осложнения. Я передумал.
— Из-за жены?
— Н-нет. — Гай ощутил легкое раздражение.
— Она требует, чтобы вы были при ней?
— Да. В известном смысле.
— Мириам намерена отправиться в Палм-Бич?
Гай поразился, что Бруно запомнил ее имя.
— Развода вы так и не оформили, а?
— Оформляю, — обрезал Гай.
— Да, я оплачу! — заорал на кого-то Бруно и с отвращением добавил: — Черт! Послушайте, Гай, вы из-за нее отказались от этой работы?
— Не совсем. Да это и неважно. На заказе поставлен крест.
— Для развода вам нужно дождаться рождения ребенка?
Гай промолчал.
— Значит, тот, другой мужик, не собирается на ней жениться?
— Да нет, он готов…
— Неужто? — ввернул Бруно с издевкой.
— Я должен кончить разговор, у нас сейчас гости. Желаю вам приятной поездки, Чарли.
— Когда мы сможем поговорить? Завтра?
— Завтра меня здесь не будет.
— О, — в голосе Бруно прозвучала растерянность, и Гай понадеялся, что тот и в самом деле растерялся. Но тут Бруно со зловещей доверительностью произнес: — Послушайте, Гай, если вам что-то понадобится — вы понимаете, о чем я, — только подайте знак, и все будет сделано.
Гай нахмурился. В голове у него возник вопрос, на который он сам немедленно и ответил. Он вспомнил придуманный Бруно план убийства.
— Чего вы хотите, Гай?
— Ничего. Я всем доволен. Понятно?
Впрочем, подумал он, у Бруно это лишь пьяная бравада. Не следует принимать его всерьез.
— Гай, я говорю серьезно, — протянул Бруно еще более пьяным голосом.
— До свидания, Чарли, — сказал Гай и подождал, чтобы Бруно первым повесил трубку.
— Не похоже, чтоб у вас все было в порядке, — с сомнением произнес Бруно.
— Не понимаю, какое вам-то до этого дело.
— Гай! — жалобно прохныкала трубка.
Гай открыл было рот, но в трубке щелкнуло, и связь оборвалась. У него возникло желание попросить телефониста установить, откуда звонили, но потом он решил: пьяная бравада. И скука. Его взяла досада, что Бруно узнал его адрес. Гай пригладил рукой волосы и вернулся в гостиную.
9
Все, что он только что рассказал ей о Мириам, подумал Гай, не так важно, как то, что он идет сейчас с Анной по посыпанной гравием дорожке. Он взял ее за руку и на ходу вертел головой, разглядывая картину, в которой не было ни одной знакомой мелочи, — плоский широкий проспект, обсаженный громадными деревьями и напоминающий Елисейские поля,[2] статуи военачальников на постаментах, а за ними неизвестные ему здания. El Paso de la Reforma.[3] Анна шла рядом, все еще опустив голову, почти приноровившись к его неспешному шагу. Они касались друг друга плечами, и он покосился на нее — не хочет ли она заговорить, сказать, что он принял верное решение, но она все так же задумчиво поджимала губы. Ее светло-золотые волосы, перехваченные под затылком массивной серебряной заколкой, лениво шевелились на ветерке у нее за спиной. Он уже второй год заставал ее летом в то время, когда лицо ее только-только начинало покрываться загаром и кожа становилась почти одного цвета с волосами. Скоро лицо у нее сделается темнее, но Гаю она больше всего нравилась именно такой, как сейчас, словно изваянная из белого золота.
Она повернулась к нему с едва заметной застенчивой улыбкой — он ведь не сводил с нее глаз — и спросила:
— Ты бы этого не выдержал, Гай?
— Нет. И не спрашивай меня почему. Не смог бы — и все.
Он заметил, что улыбка у нее на губах окрасилась недоумением и, может быть, досадой.
— Обидно отказываться от такого серьезного заказа.
Теперь разговор на эту тему его раздражал. Он уже настроился, что с этим покончено.
— Она мне просто-напросто омерзительна, — произнес он спокойным тоном.
— Ты не должен ни к чему испытывать омерзение.
— Она омерзительна мне уже потому, что пришлось тебе все это рассказать, пока мы тут гуляем, — и он досадливо махнул рукой.
— Гай, право же!
— Она воплощает все, что должно вызывать омерзение, — продолжал он, уставясь прямо перед собой. — Иной раз мне начинает казаться, будто я ненавижу все на свете. Ни стыда, ни совести. Говорят: Америка никогда не повзрослеет, Америка поощряет развращенных — это все про нее. Она из тех, кто смотрит плохие фильмы, снимается в них, читает в слезливых журнальчиках «про любовь», живет в доме с верандой, подхлестывает мужа зарабатывать в этом году еще больше, чтобы в следующем они могли всего накупить в рассрочку, разбивает семейную жизнь соседям…
— Гай, прекрати! Ты несешь детский вздор! — и она от него отодвинулась.
— И от того, что я когда-то ее любил, — добавил Гай, — любил все это, мне сейчас тошно.
Они остановились и посмотрели друг другу в глаза. Он должен был сказать это, здесь и сейчас, самые гадкие слова, какие мог найти. А еще ему хотелось претерпеть от осуждения со стороны Анны, которая вполне могла повернуться и уйти, предоставив ему заканчивать прогулку в одиночестве. Она пару раз уже оставляла его одного, когда он бывал глух к доводам рассудка.
Анна произнесла тем холодным бесцветным голосом, который внушал ему ужас, ибо свидетельствовал — Анна может бросить его и уже не вернуться:
— Порой я начинаю верить, что ты ее все еще любишь.
Он улыбнулся, и она смягчилась.
— Ох, Гай, — умоляющим жестом она выставила ладонь, и он взял ее в свои руки. — Ну когда же ты повзрослеешь!
— Я где-то читал, что чувства не взрослеют.
— Ты волен читать что угодно, но люди взрослеют вместе с их чувствами. Я это тебе докажу, даже если ради этого придется выложиться до конца.
Он разом почувствовал себя в безопасности.
— О чем другом мне сейчас прикажешь думать? — капризно спросил он, понижая голос.
— О том, что освобождение от нее никогда еще не было так близко, как теперь. А ты считаешь, о чем еще тебе положено думать?
Он запрокинул голову. На крыше какого-то здания красовалась большая розовая вывеска «Tome XX».[4] Его разобрало любопытство, что она означает, и он подумал спросить у Анны. Ему хотелось спросить у нее, почему все становится легче и проще, когда она рядом, но гордость не позволяла спрашивать об этом сейчас, да и вообще такой вопрос прозвучал бы риторически, Анна вряд ли смогла бы облечь ответ в слова, потому что сама и была этим ответом. Так было с первого дня их знакомства, которое состоялось дождливым днем в грязном подвальном этаже Нью-Йоркского института изящных искусств; он пришлепал с улицы и обратился к единственному живому существу, которое там застал, — к красному китайскому плащу с капюшоном. Плащ с капюшоном обернулся и сказал: «В 9-а можно попасть через первый этаж, не нужно было сюда и спускаться». Ее короткий веселый смех мгновенно и как по волшебству снял его раздражение. Он постепенно научился улыбаться, он побаивался ее и слегка презирал ее новый темно-зеленый автомобиль с открывающимся верхом. «Если живешь на Лонг-Айленде, — говорила Анна, — разумней всего обзавестись машиной». В те дни он презирал все на свете, и разного рода курсы были нужны ему лишь для того, чтобы убедиться, что он знает не меньше наставников, или выяснить, насколько быстро он способен усвоить материал, и перестать на них ходить. «Ты что, думаешь, можно куда-нибудь поступить без связей? Они тебя выставят в любую минуту, если не придешься по вкусу». В конце концов он с ней согласился и последовал ее совету — на год поступил в закрытую Архитектурную академию Димса в Бруклине: у ее отца оказался знакомый в совете директоров.
— Я знаю, ты ей наделен, Гай, — вдруг сказала Анна, нарушив долгое молчание, — способностью быть невероятно счастливым.
