Василий Горлов - Код Маннергейма

«Хочу напомнить тебе, мой дорогой боевой друг, нашу экспедицию весной 1944 года. Тогда, на одном из островов, я с помощью верного Григория спрятал дорогие для меня реликвии. Сейчас, когда дни мои сочтены, я завещаю их тебе и твоим товарищам. В целях предосторожности точное описание места зашифровано. Уверен, что втроем вы без труда сумеете разгадать этот несложный шифр».

Заканчивались письма странными рисунками:

Разгадывание загадок было сейчас выше ее сил, и Анна, отложив письма, открыла старую тетрадь в черном коленкоровом переплете. Вчитываясь в строки Маннергейма, горько усмехнулась — такой контраст между ярким полднем на азиатской Торговой улице и этой казавшейся бесконечной ночью на берегу бухты финского озера.

…Мы миновали городские окраины и по мосту переехали головной арык. Наезженная дорога вела в горное ущелье. По пути Екатерина мне поведала, что проводника зовут Сергей Карпович Обезьянов, но он предпочитает прозвище Серьга. Человек он весьма необыкновенный, под стать фамилии. Будучи лучшим знатоком здешних гор и охотником, он пользуется большой популярностью у богатых искателей экзотических приключений, щедро оплачивающих свои опасные развлечения. Серьга почитает себя настоящим коммерсантом и купеческий размах проявляет в регулярных безудержных запоях, из которых выходит, уединяясь у своего приятеля монаха, исполняющего в верненском мужском монастыре обязанности пасечника.

На монастырскую пасеку мы теперь и направлялись. Солнце плавно уходило за отроги хребтов, воздух стал прозрачнее, повеяло вечерней прохладой. Дорога петляла, повторяя затейливые повороты русла горной реки, что шумела и пенилась на перекатах. Вброд мы пересекли ее неглубокие холодные струи. Миновали круто уходящий вверх холм, на котором приютилась березовая роща. Нашим взорам открылось широкое плато, поросшее разнотравьем. На самом краю примостились несколько десятков ульев и небольшой деревянный дом пасечника. На веранде, у самовара, чаевничали двое.

Один, судя по серенькой рясе — монах-пасечник, заторопился к нам навстречу. Был он горбат, мал ростом и хром, но на его загорелом, заросшем седой бороденкой лице сияли чистые голубые глаза. И столько в них было доброты и любви, что я сразу перестал замечать его физическое уродство. Второй — проводник Обезьянов — оказался высоким, худым и мосластым мужиком лет сорока. Он производил впечатление очень сильного и необыкновенно выносливого человека. Монах пригласил нас к столу:

— Здравствуйте, Екатерина Михайловна, и вы, господин офицер, присаживайтесь, отведайте медку свежегонного, горного, с чайком китайским, Серьга вот принес.

Чайная церемония представляла собой смешение русского и кыргизского обычаев. Из круглой пиалы Серьга выливал чай в блюдце, а уже из него, прихлебывал, заедая сотами, истекающими золотистым медом.

Когда мы устроились за столом, он с глумливой улыбкой обратился к Екатерине неприятно высоким, визгливым голосом:

— Тэк-с, тэк-с, значит, все по горам скачете, барышня. Разбойников-то не боитесь?

Екатерина, ничуть не смущенная таким приемом, объяснила цель нашего визита. Серьга надменно ее выслушал и предложил нам выпить, как он выразился, «кальвадосца собственного гону-с». Разлил по стопкам янтарную жидкость.

— Ну, за перевал-с, — сказал он и хитро мне подмигнул.

Яблочный самогон оказался действительно на удивление чистым и ароматным. Закусив, Серьга с ленцой продолжил:

— Далеко ли путь держите-с?

Я рассказал ему о предстоящем маршруте и о том, что в Кашгар нам надо поспеть за неделю.

— Тэк-с, тэк-с, ну, — за перевал-с. — Он налил вторую, и на замечание Екатерины о том, что за перевал вроде бы уже выпили, этот уникум невозмутимо ответствовал: — Тэк ведь, барышня, сколько их, тех перевалов-то, — страшная ужасть.

Выпив, поморщившись и понюхав яблоко, Серьга объявил:

— Сто целковых-с.

Екатерина с азартом вступила в торговлю с негоциантом от дикой природы, обращая внимание на то, что запрошенная сумма — несуразна, так как обычно проводник берет пятнадцать рублей, и это всем хорошо известно. Серьга делал вид, что сильно обижен, тяжело вздыхал и даже пытался выжать слезу из узких хитрющих глаз. Заметив, что его актерство не произвело ожидаемого впечатления, верненский Кожаный чулок принялся туманно рассуждать о том, что много находится желающих считать деньги в его карманах, затем выразился определеннее:

— Эх, барышня, ведь не надобно быть Михайлой Ломоносовым, чтобы уразуметь, что не на пикник в горы собрался господин полковник сотоварищи. А голову свою подставлять задарма — кому ж охота-с?

В результате торговли удалось снизить запросы оборотистого купчины, сторговавшись на пятидесяти рублях. Попрощавшись с приветливым хозяином и Серьгой, мы тронулись в обратный путь. Стремительно, по-южному темнело, воздух был напоен ароматами разнотравья. Вставала над горными пиками огромная желтовато-серебристая луна. Камни, река и деревья, окутанные сумеречным светом, причудливо меняли очертания — мы оказались в ином, нереальном и загадочном мире. Звонко стрекотали цикады. Екатерина таинственно прошептала:

— Я хотела бы показать вам мое любимое место. Давайте заедем, это недалеко.

Мы обогнули холм с другой стороны, и в горном распадке, спускающемся к реке, я увидел водопад. Вода, веками падая с высоты нескольких саженей, проточила в подножии скалы каменную чашу. Образовалось маленькое озеро. Лунная дорожка подрагивала на его глади, а из глубины поднимались на поверхность тысячи мерцающих в этом свете пузырьков воздуха.

На утесе над водопадом росла большая, раскидистая яблоня. Она и окружающие озеро кусты облепихи, усыпанные оранжевыми ягодами, были украшены тонкими полосками ткани. Некоторые еще хранили яркость красок, другие уже выбелило горное солнце.

— Это кыргизский свадебный обычай, — пояснила Екатерина. — Они, когда спускаются с горных пастбищ, всегда здесь останавливаются, и будущие молодожены вяжут ленточки на счастье.

Моя спутница привязала кобылу и грациозно поднялась на утес.

Спустившись, она протянула мне на ладони небольшое бордовое яблоко.

— Дичка, но все яблочки наливные. Может быть, это древо познания, — сказала она серьезно и, как будто бы решившись, откусила половинку яблока, а оставшуюся предложила мне.

Я обнял ее. Сладкий яблочный сок, нежность и теплота полураскрытых губ, волосы, сохранившие аромат разнотравья, закружили меня. Я чувствовал, как бьется ее сердечко моему в такт.

— Пойдем купаться, — сказала она, когда, едва не задохнувшись, мы смогли оторваться друг от друга.

Всю оставшуюся жизнь я буду помнить крупинки белого кварцевого песка на нежной коже и хруст этих крупинок на моих зубах.

Мы молча вернулись в город. Невысказанная грусть и сближала нас, и отталкивала друг от друга. У ее дома мы остановили лошадей. Я пытался объяснить ставшей такой близкой женщине, что не имею права брать на себя никаких обязательств. Сорокалетний ландскнехт — я не знаю, доведется ли вернуться из предстоящего опасного путешествия. И еще я хотел сказать, что никогда прежде не испытывал такой нежности. Она закрыла мне губы прохладной ладошкой.

— Я знаю, — прошептала она.

Пора уходить — в гостинице ожидали мои товарищи и много разных забот перед завтрашним выступлением отряда. Но сердце разрывалось, и я никак не мог тронуть с места притихшего Талисмана. Она погладила мое лицо, как будто кончиками пальцев его запоминая:

— Я буду молиться за тебя всем богам, которых знаю. Если сможешь, пиши мне.

Я целовал соленые от слез губы и не знал — ее это слезы или мои.

— Езжай, — сказала она, порывисто отпрянув, перекрестила меня и легонько хлопнула Талисмана по крупу.

Не оглядываясь более, я шенкелями перевел коня в галоп и придержал его, только когда углубился в переплетение заросших садами улиц. Я нащупал в кармане портсигар, достал папиросу и потянулся за спичками, которые по старой кавалерийской привычке возил в седельной сумке. Справа, в густой зелени, сверкнула вспышка, грохнул выстрел. Я услышал пронзительный свист. Пробитая пулей фуражка слетела с головы и, скатившись в арык, медленно вращаясь, поплыла, увлекаемая водой. Секунду спустя неизвестный стрелок повторил попытку, но боевые навыки спасли меня — за мгновение до этого я поднял Талисмана на дыбы и тем самым уберег от ранения себя и лошадь.

Мой наган звонко затявкал, посылая в темноту пули. Выстрелив несколько раз, я сделал паузу и попытался что-нибудь разглядеть или услышать. В ушах стоял легкий звон, а глаза застилал пороховой дым. Через минуту послышался топот бегущего человека, а затем резкий гортанный окрик и стук лошадиных копыт. В просвете улицы мелькнула фигура всадника, проникший сквозь густые кроны деревьев лунный свет блеснул на стволе карабина и бритом затылке моего противника. Я не пытался его преследовать, спешился и выловил из арыка испорченную выстрелом фуражку. Оставшийся до гостиницы путь прошел без приключений.